— Все уже настроились слушать тебя и ждут, так что изволь ехать.

И вот 9 ноября я выехал в Нумадзу, причем — возможно, чувствуя себя уязвленным: ведь на концерты-то мне ходить запретили — решил не особо напрягаться и подготовиться к лекции в машине за время пути, поэтому накануне весь день просидел за письменным столом.

С утра было пасмурно, казалось, того и гляди польет дождь. Без десяти десять мы вышли из дома и сели в машину. Дочь, очевидно заметившая, что я не в настроении, сказала:

— Раз такая погода, поедем-ка лучше по скоростной магистрали Токио — Нагоя, там движение меньше.

Я ничего не ответил, только уныло подумал, что сегодня и Фудзи, наверное, не покажется…

Дело в том, что, отправляясь дважды в году, весной и осенью, к себе на родину, в литературный музей, я всегда лелеял в душе тайную надежду встретиться с Фудзи. Я ездил туда уже шестнадцать или семнадцать лет подряд, и до сих пор мне неизменно везло с погодой, так что желание мое всегда осуществлялось. Весной даже в погожие дни возле вершины часто клубились облака, но Фудзи все равно обязательно показывалась мне хоть на миг и говорила со мной. А осенью небо всегда было чистым, и она встречала меня в самом хорошем расположении духа. И вот, сидя в машине, я размышлял, а не лучше ли будет, если сегодня вместо обычной лекции по литературе я поведу с собравшимися непринужденный разговор на тему «Мой Учитель — Фудзи»…

Летом того года, когда я перешел в пятый класс начальной школы, мне сказали, что я должен учиться на рыбака, впервые посадили в лодку и вывезли в залив Суруга. Тогда мой дядя, рыбак, ласково сказал мне: «Взгляни-ка на Фудзи» — и объяснил: «Фудзи — наш Учитель, она всегда говорит нам, рыбакам, какая будет погода». Наверное, именно в тот момент я впервые увидел Фудзи по-настоящему. И не столько потому, что с моря она была видна во всем своем величии, сколько потому, что у меня наконец открылись глаза на красоту природы, которую до сих пор я просто не видел, словно был слепым.

А осенью того же года Фудзи спасла мне жизнь. Я тогда хотел покончить с собой, бросившись в реку Каногаву. Дело было под вечер, дул пронизывающий западный ветер, Фудзи, сделавшись вдруг ярко-алой, закричала: «Глупец! Никогда не теряй надежды!» — и, обхватив меня сзади, не дала упасть. С того дня она стала для меня чем-то вроде матери, единственным близким мне существом, у которого всегда найдется для меня ласковое словечко.

Чудом мне удалось поступить в среднюю школу, и следующие пять лет Фудзи каждый день старалась вселить в меня бодрость. С разных мест она выглядела совершенно по-разному. Могла быть зеленой, белой, черной, она то возвышалась над облаками, то пряталась за ними и не желала никому показываться. Но всегда она была для меня самым дорогим, самым родным существом, стоило только прислушаться — и я слышал ее голос, она говорила со мной, подбадривала меня.

Потом я уехал в Токио и жил там около десяти лет, сначала учился в Первом лицее и в Токийском университете, потом работал в министерстве. На родине, где я испытал столько унижений, я бывал редко, откровенно говоря, я вообще бы туда не ездил, если бы не желание встретиться с Фудзи. Потом я уехал учиться в Европу и, сосредоточенный на своих занятиях, совершенно забыл о ней. Но когда я заболел туберкулезом и боролся с болезнью в санатории в предгорьях Альп, у моего изголовья вдруг совершенно неожиданно появилась Фудзи, стала утешать меня и подбадривать, говорила: «Терпи!» Не помню, сколько еще раз она появлялась потом…

Я остался жив и вернулся в Японию. Когда я на поезде ехал из Кобе в Токио, то впервые после своего возвращения увидел в окне Фудзи на фоне вечернего неба. Она плакала от радости, приветствуя меня, и я разразился рыданиями, немало удивив остальных пассажиров.

И вот теперь, через пятьдесят с лишним лет, я подумал, а почему бы мне не рассказать на сегодняшней встрече именно об этом — о том, что я считаю Фудзи своим наставником, своим отцом…

Наверное, некоторые не поверят в то, что можно разговаривать с бессловесной горой. Но ведь в «Улыбке Бога» я писал о том, что беседую с деревьями из своего сада, и многие читатели охотно приняли это на веру. Если человеку, который терпеть не может животных, вдруг придет в голову блажь ласково позвать кошку или собаку, те сразу же убегут, смерив его недоверчивым взглядом, но те, кто постоянно возится с какими-нибудь животными, говорят, что собаки и кошки куда отзывчивее на ласку, чем люди. Вы скажете, это потому, что собаки и кошки способны чувствовать, но ведь деревья тоже существуют благодаря милости Великой Природы, значит, и они способны чувствовать и отвечать на нашу любовь. А уж о людях и говорить нечего, они не только умеют чувствовать, но еще и обладают даром речи, можно себе представить, как счастливо бы они зажили, если, отказавшись от эгоистических желаний, устремились бы к истинному…

Однако вот что интересно: в последнее время всех, приезжающих ко мне с родины, я расспрашиваю о Фудзи, и у меня создалось впечатление, что никто на нее не смотрит. Возможно, при нынешнем уровне развития метеорологической службы людям просто нет нужды определять погоду по движению облаков вокруг вершины? А может, даже прекрасная, величественная Фудзи становится обыденностью, если живешь рядом и видишь ее каждый день, поэтому никому просто в голову не приходит беседовать с нею? Разве в жизни современных японцев такое не происходит сплошь и рядом? Возьмем, к примеру, семью: муж и жена, родители и дети не часто ведут задушевные, искренние разговоры, создается впечатление, что видеть друг друга каждый день вошло у них в привычку и они просто потеряли интерес друг к другу. И разве из-за этого не происходит взаимное отчуждение, ведущее к разрушению семьи, разве не в этом причина многих несчастий?..

К тому времени, когда в своих размышлениях я дошел до этого пункта, мы миновали Хаконэ и въехали в Готэмбу. Величественная Фудзи всегда приветствовала меня, когда я подъезжал к этому месту, но сегодня ее закрывали плотные черные тучи, она сердилась и не желала показываться, очевидно решив наказать меня за то, что я с такой неохотой ехал сегодня в музей.

«Знаешь, у людей есть собственные, только им доступные удовольствия, вот мне, к примеру, очень хотелось бы послушать зарубежных музыкантов!» — улыбнулся я и прикрыл глаза. Скоро мы въехали в Нумадзу. Дочь прежде всего поехала на кладбище, к могиле матери. Я-то был уверен, что моей покойной жены нет в этой могиле, но из уважения к чувствам дочери вместе с ней вышел из машины и послушно постоял рядом.

Встреча в музее была намечена на час, мы опоздали минуты на три. У ворот уже стояло несколько человек, очевидно, они вышли, чтобы встретить нас. Отчасти желая оправдать свое нежелание ехать, я уверял себя, что мало кто приедет в такую плохую погоду, но зал подвального этажа с трудом вмещал собравшихся.

Мне стало неловко. Даже не передохнув — жаль было времени, — я прошел в зал, чтобы начать читать свою «литературную лекцию». Хотя я совсем не готовился к ней, но с бесцеремонностью, свойственной старости, с серьезным видом сел за стол и с таким же серьезным видом проговорил без малого два часа. После чего почти час отвечал на вопросы и беседовал с аудиторией. Перед моим взором одно за другим возникали сосредоточенные лица собравшихся — их было то ли восемь, то ли девять десятков. Господин такой-то из Курумэ, господин такой-то из Окаямы, господин такой-то из Сикоку, такие-то из Кансая, такие-то из Нагои… Они приехали сюда издалека, несмотря на то что в последнее время резко возросла плата за проезд… Я чувствовал себя не столько растроганным, сколько виноватым и никак не мог перестать говорить.