Богу тьмы он дает архетипическое имя «Вотан», полагая, что эта тьма – черта специфически германская; однако все ужасы войны 1939–1945 годов, включая и холокост, по его словам, были лишь «прелюдией» к Хиросиме и Нагасаки. «Место антиеврейского фанатизма немцев занял антикоммунистический фанатизм Запада в целом».[642] Юнг говорил, что в нас не угасает «голод по бесконечности», «эсхатологическое ожидание Великого Завершения», и что единственный способ его достичь – создать собственный апокалипсис. Далее Гаррисон обращается к «философии процесса» Уайтхеда и к тому, что Уайтхед называл панэнтеизмом – представлению о том, что творение, эволюция, прогресс, процесс и изменение происходят в боге, следовательно, если человек изобрел атомную бомбу, значит, и она служит божественным целям.

Для неверующего все это звучит довольно-таки бессмысленно, однако Гаррисон имел в виду следующее: подводя нас к краю, на котором мы в самом деле можем уничтожить землю и все живое на ней, божественный процесс доводит себя не просто до конца, но до апокалиптического завершения. Тем самым он заставляет человека – который со времен Ренессанса перестал смотреть в небеса, чей взгляд стал «горизонтальным», направленным только на других людей, – снова взглянуть в небо. Угроза Хиросимы и Нагасаки показывает, что мы способны уничтожить не только человечество, но вместе с ним и самого бога – то есть творческое начало.

Гаррисон полагал, что христианская церковь очень слабо выступала в спорах о «смерти бога» и совсем не обратила внимания на то, что «рука бога» явственно различается в Хиросиме. Но для него самого идея, что высшее творческое начало (проявившееся, в том числе, в создании атомной бомбы) способно стать орудием уничтожения любого творчества и любой жизни, что силы бессознательного могут ополчиться на сознательное и стереть его апокалиптическому завершению, подведя нас к краю реального уничтожения земли и всего живого на ней. с лица земли, – не столько горькая ирония, сколько новое воплощение апокалипсиса. Если это произойдет (а в годы Холодной войны такой исход выглядел вполне реальным), тем самым будет достигнута, так сказать, отрицательная полнота, темная форма предельной сложности; но именно это, продолжал он, вполне соответствует тому новому миру, в котором живем мы после Хиросимы.

Как и некоторые теории холокоста, теория Гаррисона говорит о том, что бог – рассматриваемый здесь как творческое начало, бесконечное движение – и не всесилен, и не всеблаг.

Наибольшее влияние холокост оказал, разумеется, на еврейскую мысль; однако он произвел глубочайшее впечатление не только на евреев. Более того, атомные бомбардировки Японии ясно показали, что под угрозой судьба всего человечества; растущие знания о сталинском терроре и чистках в России также показывали, что все человечество сейчас в одной лодке. Все эти события положили начало тому, что Джон Уорвик Монтгомери назвал «новой богословской наукой – теотанатологией [богословием смерти бога], в которой смертельная болезнь или отсутствие бога становится отправной точкой для выработки радикально светского подхода к современному миру».[643]

Движение это было целиком протестантской инициативой и широко освещалось в прессе – о нем писали, например «Тайм», «Нью-Йоркер» и «Нью-Йорк Таймс». Его пропагандистов, всего около полудюжины, можно разделить на «радикальных радикалов» и «умеренных радикалов», в зависимости от того, насколько пламенно они проповедовали полную и окончательную смерть бога.

Самый видный теотанатолог – Габриэль Ваханян. Он родился в Марселе, был учеником Карла Барта, двадцать пять лет преподавал в США, а выйдя на пенсию, поселился в Страсбурге. Ваханян считал, что понятие бога в культуре утратило свое значение, что сведение «трансцендентных ценностей» к «имманентным» привело к исчезновению бога, поскольку он превратился в один из «инструментов культуры» и стал неотличим от других культурных идей. Ваханян полагал, что нужно подождать, пока такое отношение пройдет, пока люди поймут, что «конечное не в силах объять бесконечное», что, пока мы не признаем сущностную «инаковость» бога (ключевая идея Барта), бог останется мертв для всех наших намерений и целей.

Харви Кокс из Гарвардской богословской школы, второй по значению из богословов смерти бога, стал автором «Города без Бога»: эту книгу он написал в 1965 году, прожив год в Берлине, где трудился в церковной образовательной программе, работавшей по обе стороны колючей проволоки. Берлинская стена была построена только что, и ему часто приходилось ездить туда-сюда через пропускной пункт «Чарли». В Берлине Кокс подпал под интеллектуальное влияние Карла Барта, а также Дитриха Бонхёффера, развивавшего идею, которую он называл «ограничением зла»: суть ее была в том, что делать добро следует импульсивно, не задумываясь и не дожидаясь, пока в дело вмешается наше эгоистичное сознание. Кокс принял некоторые идеи этих мыслителей: в своей книге он писал о том, что секуляризация чаще всего и легче всего происходит в большом городе и что положительный феномен – это то, что «общество и культура освобождаются из пеленок религиозного контроля и закрывают для себя метафизический взгляд на мир»,[644] можно только приветствовать.

Откликаясь на слова Джонатана Рейбана, в своей книге «Ласковый город: искусство космополитизма» писавшего, что большой город невозможно понять и постичь с какой-то одной точки зрения, Кокс говорит, что то же верно и для религии. Секуляризация поднимает жизненные ставки, поскольку предполагает более высокий уровень и свободы, и ответственности. По словам Кокса, искусство, социальные перемены, преходящие межличностные отношения в мегаполисе могут создать новую духовную атмосферу, очень далекую от традиционных учений о боге. «Быть может, на некоторое время нам стоит вообще перестать говорить о «боге», наложить мораторий на эти разговоры – и ждать, когда у него появится новое имя». Иными словами, Кокс, как и Ваханян, рекомендует «подождать»; однако, продолжает он, в этом нет ничего странного или неприемлемого, ведь «сердцевина учения о боге – в том, что он непостижим и сокрыт от людей».

Утверждая, что религию невозможно понять и оценить с одной лишь точки зрения, Кокс, как и Гаррисон, имеет в виду, что не все в религии благо – негибкость и нетерпимость тоже неотъемлемые стороны религии; однако и у секуляризма есть свои недостатки. Иоанн Павел II, продолжает он, совершенно прав в вопросе об объединенной Европе, но неправ в вопросе о контрацепции. И достижения Матери Терезы, и преступления Джима и Тэмми Бейкер равно принадлежат церкви. Эти идеи, впоследствии, среди прочего, положившие начало богословию освобождения, исходят из постмодернистской мысли, что мы «связываем» бога, ограничивая его присутствие какой-то специально очерченной областью «церковного» или «духовного», в то время как в мегаполисе возможны самые разные представления о боге – и далеко не только о «классическом боге метафизического теизма». В большом городе, где так много «других», у нас всегда есть шанс встретить бога в Другом.