Франкл разработал «логотерапию»: под ней он понимал методику психотерапевтической работы с тем, что называл «метаклинической проблемой наших дней» – а именно «массовым неврозом», касающимся смысла жизни. Самое яркое прозрение, рассказывал он, пришло к нему в лагерях, когда он столкнулся с тем, что кто-то из его товарищей по несчастью прозвал «ничего-не-хотитом». Однажды утром заключенный в лагере просто отказывался вставать с постели, доставал из потайного кармана последнюю оставшуюся сигарету и закуривал. Он не видел смысла дальше бороться за жизнь. Это означало, что в течение ближайших двух дней он умрет.

Основная мысль Франкла – в том, что у нас есть выбор, как отвечать на страдание. Все мы страдаем (хотя, разумеется, в разной степени, и мало кто из нас страдает так, как заключенные в концлагерях). Однако мы свободны отвечать на это страдание так, чтобы оно становилось для нас преодолением, даже облагораживало. «Мы сами придаем страданию смысл своим ответом на него». Он не соглашался ни с Фрейдом, считавшим целью жизни удовольствие, ни с Адлером, называвшим целью жизни власть. Для Франкла главная цель жизни – найти в ней смысл: он цитировал различные современные ему опросы, проводимые в Европе и Америке, которые показывали, что люди больше озабочены смыслом своего существования, чем, например, деньгами. Он ссылался на книгу Ирвина Ялома «Экзистенциальная психотерапия» (1980), где говорилось, что 30 процентов людей, обращающихся за психологической помощью, ищут смысл жизни, а 90 процентов алкоголиков признаются, что считают свою жизнь бессмысленной.

Для Франкла современная жизнь протекает в экзистенциальном вакууме: мы отчуждены от собственных инстинктов, утратили традиции – и живем в «трагической триаде» боли, вины и смерти. Выход из этой триады, настаивает он, не внутри нас, а «где-то вовне», в окружающем мире, и смысл можно найти тремя путями: в делах – действуя в мире; в ком-то другом – в любви; или превратив неизбежные страдания в нечто облагораживающее. Не надо страшиться смерти – лучше почаще напоминать себе о ее неизбежности и о том, что не стоит откладывать жизнь на потом. Франкл был согласен с Карлом Роджерсом в том, что цель человеческой жизни – самоактуализация, однако полагал, что она может быть достигнута лишь как побочный эффект самопреодоления – выхода за пределы себя – самым доступным путем к которому остается страдание. Мы должны идти по жизни, постоянно представляя себе, что на смертном одре оглядываемся на прожитое и спрашиваем себя, стоила ли эта жизнь того, чтобы ее прожить.

Франкл прожил долгую жизнь (он умер в 1997 году, девяноста двух лет отроду) и до старости отдавался двум своим страстным увлечениям – полетам и альпинизму. Он любил говорить, что, если Фрейд, Адлер и другие подарили нам «глубинную психологию», он открыл «психологию высоты», «помогающую людям преодолевать себя и восходить на новые высоты личного смысла». Однажды его попросили описать одной фразой смысл собственной жизни. Он ответил: «Смысл жизни – в том, чтобы помогать находить смысл другим».[628] Но что если это слишком простой ответ?

Убийству нацистами и их союзниками во время Второй мировой войны шести миллионов евреев – убийству систематическому и не обусловленному никакой личной виной или местью – суждено было затмить все прочие бедствия ХХ века: и ужасы Первой мировой войны, и гибель миллионов русских в обеих войнах и в сталинских чистках между ними. Холокост показал человечеству новый уровень жестокости. «Величайший психологический факт нашего времени, поражающий всех нас изумлением и стыдом, – то, что на Бельзен и Бухенвальд не существует ответа. Перед неисповедимостью человеческого страдания разум останавливается и умолкает». Так писал Лайонел Триллинг в книге «Либеральное воображение», опубликованной в 1950 году. Пожалуй, лучше известен афоризм Теодора Адорно: «Писать стихи после Освенцима – варварство». Впрочем, Адорно изменил свое мнение, прочтя поэму Пауля Целана «Фуга смерти»; и хотя многие разделяли смятенное молчание Триллинга, – немало было и тех, кто напрягал все силы ума и сердца, стремясь найти этому кошмару объяснение и осмысление.

С нашей точки зрения, настоятельнее всего встает здесь вопрос: как удалось людям, не согласным с Ницше и продолжавшим верить в бога, сохранить веру, когда зло, жестокость и страдания достигли такого исполинского масштаба? Как мог всемогущий и всеблагой бог допустить такие бедствия? Где был бог в Освенциме?

Вначале немного статистики. До геноцида в бога верило большинство из тех, кому предстояло пережить лагеря; после лагерей – лишь 38 процентов. Пострадала и вера в богоизбранность еврейского народа: 41 процент верил в это до войны, и лишь одна треть – после. Лишь 6 процентов выживших полагали, что создание сразу после войны государства Израиль стоило шести миллионов жизней.[629]

Эстер Бенбасса в своей книге «Страдание как идентичность» утверждает, что страдание – неотъемлемая часть еврейской идентичности, что гонения и испытания, претерпеваемые евреями на протяжении истории, стали элементом их коллективного самосознания, и что для многих – в том числе для самих евреев – в эту парадигму вполне укладывается и холокост. Она ссылается на труд Германа Коэна (умер в 1918 году), писавшего, что «несчастья и боль необходимы человечеству: они пробуждают в нем совесть и таким образом способствуют нравственному прогрессу».

В нацистской Германии такое отношение было свойственно ультра-ортодоксам, дававшим на рост антисемитизма готовые богословские ответы. Ахиезер де Вильна и Эльхонон Вассерман, пережившие Хрустальную ночь (9–10 ноября 1938 года), но не дожившие до концлагерей, писали, что «вся история протекает под покровом Божьим»; имелось в виду, что даже нацисты – орудия бога. Де Вильна полагал, что ответственность за происходящее несут иудеи-реформисты; Вассерман винил во всем забвение Торы, ассимиляцию и сионизм, в котором видел недостаток доверия к религии и к богу. Оба считали, что перед лицом этих событий евреи должны вернуться к богу Торы. «Чем явственнее возрастает зло, чем суровее очищение, тем ближе мы к искуплению. Итак, нацисты, сионисты, еретики, ассимилированные евреи, иудеи-реформисты – все они стали орудиями Божьего плана спасения».[630]

Аарон Рокич, лидер хасидской общины в Белзе, в Западной Украине, старший сын которого сгорел живьем в подожженной немцами синагоге, говорил: «Поистине благ Всемогущий, даровавший мне совершить такое жертвоприношение». Страдание для него было «сокрытой благодатью» Божьей, которую молитва и изучение Торы могут «преобразить в благодать открытую». Хасидский учитель Шем Клингберг, находясь в концлагере Плазов (в пригороде Кракова), увещевал верующих принимать страдания и смерть «с любовью, пусть даже убьют нас всех». Даже в варшавском гетто хасидские раввины доказывали, что страдания ниспосланы богом: «Это не наказание за грехи, но часть плана по спасению человечества». Йицхак Вайс, духовный глава рода Спинка из области Марамурес на границе Венгрии и Румынии, пел и танцевал, когда поезд нес его в Освенцим. «Очисти сердца наши, – молился он, – и будем служить тебе в истине».