В своем последнем суждении Сент-Экс недалеко ушел от Жида. Жид поехал в Советский Союз по случаю похорон Горького в надежде обнаружить, что радикально новая социальная философия произвела на свет радикально новый и лучший тип человека. Вместо этого, он с огорчением выяснил, что прежде всего эта философия создала всеразрушающую однородность мнения. Подобно Сент-Эксу, его ободрял ребяческий дух товарищества, проявляемый повсюду, но его угнетало нежелание встречаемых им людей принимать что-либо, кроме догматов «истины» (часто заведомо ложных), которые насильственно внедрялись в тысячи наивных голов. «В настоящее время нужно только соглашательство и конформизм, – написал Жид. – Требуется и поощряется одно – одобрение всего происходящего в СССР. И каждый стремится к тому, чтобы это одобрение не прошло незамеченным, а, наоборот, проявилось явно и как можно восторженнее. Удивительнее всего – так происходит повсеместно. С другой стороны, малейший протест, малейшая критика подвергается самому суровому наказанию и душится немедленно, на корню. И я сомневаюсь, что в какой-либо другой стране сегодня, даже в гитлеровской Германии, дух нации менее свободен, более запуган (более затерроризирован), более по сути своей рабский». Именно это ужасное высказывание, где он ставил Россию Сталина на одну доску с Третьим рейхом, обрушило шквал обвинений на голову Жида и стало причиной его изгнания (самим «главным преосвященством» Роменом Ролланом) из Всемирного антифашистского комитета. Жид, насколько знал Сент-Экзюпери, только поведал правду – правду, облагороженную тем, что ее высказал человек, когда-то причислявший себя к истинно верующим в идею, чей бог рассыпался на глазах. Сторонник новой веры, которому пришлось в мучительной агонии дать переоценку своей веры. Поскольку Сент-Экзюпери никогда не подпадал под влияние этой веры, ему повезло больше. «Мадонну несут по улицам Севильи, Сталин шествует по улицам Москвы: различие в эстетике, как сказал бы Леви, нет, более того… – записал он комментарий по этому поводу в записную книжку сразу же после оживленного спора на эту тему. – Величие религий и их действенность состоят в том, что они излагают свою революционную идею, уже создав образ духовного человека, которому следует подражать. Раз такой человек создан, ему и преобразовывать вселенную.

Революционные марксисты организовывают вселенную, не обращая внимания на человека, которого порождает их организаторская деятельность (божественность цели). Я не могу признать эту деятельность чем-то великим: Млечный Путь, мертвая тишина межгалактического пространства, и в качестве кульминации развития по прошествии миллионов лет – «историческая миссия пролетариата…». Какая несоизмеримость величин! А что вообще означает «историческая миссия пролетариата»? Я отказываюсь признавать такое окончание».

Записные книжки Сент-Экзюпери (обнаруженные только после его смерти) полны записей такого плана, свидетельствующих о его глубокой обеспокоенности социальными проблемами. Случайное знакомство создавало об Антуане совсем иное впечатление: стороннего наблюдателя, радующегося жизни. Его друг Пьер Бост, чей роман «Скандал» был удостоен «При энтерайе» в год, когда «Ночной полет» получил литературную премию «Фемина», обыкновенно поражался, глядя на Сент-Экса, рисующего диаграммы на случайных клочках бумаги, сидя в «Дё маго» или другом кафе, которые, как предполагалось, иллюстрировали достоинства или недостатки капиталистической системы. Пьер Кот, бывший министр воздушного транспорта, уклонялся от множества бесед с Сент-Экзюпери, удивленный его некоторым восхищением Советским Союзом. Сент-Экс подробно обсуждал с ним методику обучения далекой страны, совершенно очевидно сильно его впечатлившую. Особенно изумляло Сент-Экса желание режима перевоспитывать сыновей прежних аристократов или зажиточных буржуазных семейств, которые начинали жизнь с лучшим культурным багажом, чем полунеграмотное мужичье, и могли принести больше пользы государству. Но, скорее всего, он глубоко прятал свои чувства, не желая оскорбить левые увлечения Кота. В записных книжках Антуана звучат довольно резкие примечания: «Личность не должна тиранить массу, масса не должна тиранить личность. Все обсуждается совсем по Тюалю, на уровне сентиментальных выводов: «прекрасные люди…» Я не знаю, что это означает, за исключением того, что те, кто сопереживает и страдает, вообще более глубоко человечны, чем счастливые эгоисты.

Пусть цель моей революции состоит в создании счастливых людей, я не могу слишком уж желать создания общества, управляемого его самыми подлыми элементами, то есть негодяями или нищими, вознесшимися над аристократами, учеными или теми, кто сумел достичь положения в обществе».

Сент-Экзюпери считал, что проблема кроется в той безнадежной неразберихе и смешении понятий, которыми обросли самые простые слова (такие простые, как «народ» и «масса») в результате благородных эпитетов, навешанных на них Руссо и Марксом. «Поскольку в России, – доказывал он в своих записных книжках, – ничто не контролирует доступ к культуре и власти, народ или масса отброшены за ненадобностью, как наименее развитая, наименее достойная, наименее рафинированная человеческая категория, и, прежде всего, наименее способная стать всем этим, так как естественный отбор уже прошел. К тому же что означает воля народа, воля и власть массы, кроме недопустимого превосходства сущего над духовным?» Там, где теоретически создано государство полной демократии, слова «народ» или «масса» должны по логике исчезнуть из обихода, полностью утратив свою уместность. Именно это описал B.C. Жильбер в известной строчке из «Гондольеров»: «Когда каждый станет личностью, никто не останется безликой толпой». Или у Джорджа Оруэлла в «Скотном дворе»: «Все свиньи равны, но некоторые – более равные, чем другие».

Действительность же, которая не имела ничего общего с теорией, состояла в том, что у власти в Советском Союзе стояла элита столь же бессердечная и жестокая, как и в любой капиталистической стране, и наполняла слова «народ» и «масса» хлороформом для пленников, добровольно подчинившихся ей. Уже только по одной этой причине Сент-Экзюпери не мог принять до конца левую идеологию, искажающую понятие милосердия, свойственное первоначальной идее, посредством недобросовестной эксплуатации лицемерной лексики. «Я знаю, что ищет Мальро – патетику, – гласит другая запись в его записной книжке. – И он забывает тщетные устремления своей юности, чтобы рассматривать только величие (единственная тема, которую он находит воодушевляющей) и борьбу против обмана. Борьбу против буржуазного эгоизма. Борьбу против банальности. Изрядное негодование против бедности. Все, что христианство времен катакомб принесло нам и что, потеряв свой божественный краеугольный камень, не может найти себя. Поскольку, несомненно, легче сгладить это противоречие с церковью и библейскими пророками, чем с анархистским движением, которое в устроении нового общества готовит сюрпризы, прямо противоречащие его целям».

Когда Сент-Экзюпери писал эти строки, он не забыл, чему стал свидетелем в Испании. «Идеи имеют право на обсуждение под единственным углом зрения – резней, которую они вызывают?.. Цель оправдывает средства. Да, но только когда средства не противоречат цели. Творить левую революцию так, чтобы воздать должное человеку (или всему прекрасному в человеке), хорошо, но не через клевету, интриги и шантаж, которые сами по себе представляют недостаток уважения к человеку или тому, что в нем является прекрасным». Снова, размышляя о Мальро или, возможно, о Жиде, Сент-Экзюпери добавляет: «Ему нравятся массы, и поэтому он – слева. А я – слева потому, что я не люблю их. Я люблю неоднородность». Рассматривая идеологическую нетерпимость, которая так потрясла его в Испании, Антуан пишет: «Цивилизация, где личность уважают вне и помимо ее идей, – моя цивилизация».