Небо было ясным, зеленое море сияло на горизонте как огромный луг. Медовый солнечный сок стекал на фасады домов, на вывешенное как знамена белье. Вдоль карнизов крыш, вдоль зазубрин разрушенных бомбами стен, по краям рваных ран дворцов небо ткало голубым цветом свой тонкий рисунок. С мистралем доносился вкус и запах моря, молодое биение волн о скалы, одинокий горестный крик моряков. Как голубая река пробегали небеса над разрушенным городом, полным забытых покойников, над единственным в Европе городом, где кровь человеческая была еще свята, над этим добрым, сострадательным людом, у которого еще осталось уважение и стыд, любовь и почтение к человеческой крови, – небеса скользили голубой рекой над людьми, для которых слово «кровь» было еще словом надежды и духовности. Дойдя до собора, толпа пала на колени, моля отворить двери: «’О sangue!» – крик святого гнева сотрясал стены домов.

Я спросил стоящего рядом, что произошло. Прошел слух, что бомба упала на собор и разрушила крипту, где хранились две раки с чудотворной кровью святого Януария. Это был только слух, но он мгновенно распространился по городу, проник в самые отдаленные уголки, в самые глубины пещерного города. Казалось, что за все четыре года до того дня ни одна капля крови не была пролита, несмотря на миллионы погибших во всей Европе, казалось, ни одной капли крови не впитала еще земля. И вот при известии, что две драгоценные раки разбиты, что несколько сгустков крови Святого потеряны, весь мир сразу покрылся кровью, казалось, вены всего человечества разверзлись, чтобы насытить жаждущую, ненасытную землю. На ступени собора вышел священник и призвал людей к молчанию, он воздел руки к небесам и провозгласил, что кровь Святого осталась нетронутой. «’О sangue! ’О sangue! ’О sangue!» Коленопреклоненная толпа рыдала, взывала к крови Святого, у всех засияли лица, слезы радости прокладывали борозды на грязных голодных лицах, высшее блаженство охватило сердце каждого, как если бы ни одна капля крови вообще не должна была больше упасть на жаждущую землю.

По дороге в порт я свернул в заваленный обломками переулок позади пьяцца Франчезе. Вонь непогребенных трупов отравляла воздух. Черные мухи глухо жужжали среди стен. Густые клубы дыма поднимались над портом. Жестокая жажда мучила меня, облепленные черными мухами губы распухли. Все фонтаны стояли сухие, во всем городе не было ни капли воды. Я свернул перед двумя львами и пошел назад к театру Меркаданте. Мертвый ребенок лежал на тротуаре, казалось, он спит. Рой мух крутился над его лбом, изрезанным страшными складками. Я свернул на виа Медичи. За статуей Меркаданте горел дом. Стаи мальчишек гонялись друг за другом и громко кричали. От моих шагов тучи мух взлетали вверх, садились на мое потное, покрытое пылью лицо и лезли в глаза. Пугающая вонь поднималась от куч мусора. Доносился резкий кисловатый запах моря. В конце виа Медина я увидел открытый бар, бросился к нему и, запыхавшись, остановился на пороге.

Пустая мраморная стойка была усеяна осколками стекла. За железным столиком сидел полный, дряблый телом человек в хлопчатобумажной майке с коротким рукавом. Выдающаяся отвисшая грудь выглядывала из-под приклеенной по́том майки. Человек обмахивался сложенной вдвое газетой и изредка грязным платком вытирал пот со лба. Туча мух вилась в воздухе и еще тысячи сидели на потолке, на стенах, на разбитых зеркалах. На стене за стойкой висели портреты короля и королевы, князя и княгини Пьемонтских, тоже черные от мух.

– Вы не дадите мне стакан воды? – сказал я.

Человек посмотрел на меня и, продолжая обмахиваться газетой, сказал:

– Стакан воды?

– Страшная жажда, я больше не могу.

– У вас жажда и вы хотите стакан воды?

– Да, – сказал я, – стакан воды. Дьявольски хочется пить.

– Хм, стакан воды! – воскликнул человек и повел бровью. – И вы не знаете, что вода нынче на вес золота? Во всем Неаполе нет ни капли воды. Вначале мы будем умирать от голода, потом станем умирать от жажды, а если выживем, будем умирать от страха. Стакан воды!

– Хорошо, – сказал я, садясь за столик, – я подожду, пока кончится война.

– Ничего не остается, как запастись терпением, – сказал человек. – Видите ли, я не двинулся из Неаполя ни на шаг. Вот уже три года я жду здесь конца войны. Когда падают бомбы, я закрываю глаза. Я не двинусь с места, даже если разрушат дом. Ничего не остается, кроме терпения. Посмотрим, кто терпеливее, война или Неаполь. Вы вправду хотите воды? Под стойкой найдете бутылку, там должно быть немного воды. Стаканы вон там.

– Спасибо, – сказал я.

Я нашел под стойкой бутылку, в ней было немного воды, в шкафу рядами стояли штук двадцать битых и ни одного целого стакана. Я напился из горлышка, отгоняя мух рукой.

– Проклятые мухи!

– Именно так, – сказал человек, обмахиваясь газетой, – проклятые мухи!

– А почему бы и вам в Неаполе не объявить войну мухам? У нас в северной Италии: в Милане, Турине, во Флоренции и даже в Риме муниципалитеты организовали борьбу с мухами, и в наших городах не осталось ни одной.

– Ни одной мухи в Милане?

– Ни одной. Мы их всех перебили. Ради гигиены, чтобы избежать инфекций и болезней.

– Хе, мы в Неаполе тоже начали борьбу с мухами, мы даже объявили им войну. Вот уже три года, как мы воюем с мухами.

– Так почему же тогда так много мух в Неаполе?

– Хе, чего же вы хотите, господин хороший, мухи победили!

Село Песчанка на Украине, август 1941

Пунта-дель-Массулло, Капри, сентябрь 1943

Вместе с романом «Капут» мы публикуем некоторые автобиографические материалы, имеющие прямое к нему отношение, а именно: несколько страниц из «Journal d’un étranger à Paris» («Дневника чужака в Париже», впервые опубликованного издательством «Казелла» в 1944 году в Неаполе и сразу же переведенного на многие языки, в котором имеются многочисленные ссылки на роман); за ними следуют отрывки из «Письма к немецким интеллектуалам» и из «Письма к немецкой молодежи», опубликованного вместе с первым в 1952 году.

Le comte Augustin de Foxà, dont j’ai fait la célébrité avec Kaputt, a donné une interview au journal de Madrid A. B. C. Dans ses déclarations, sans doute pour se venger de certains passages de Kaputt qui ne lui plaisent pas, a affirmé que tout ce qu’il y a de spirituel dans Kaputt, c’est de lui. Très bien. J’ai toujours dit, dans Kaputt, quand c’est de Foxà qui parle, que c’est de Foxà qui parle. Je n’ai rien inventé, pas même les mots d’esprit que j’entendais de la bouche de de Foxà. Kaputt est un roman historique, dont les personnages ne sont pas du temps de Louis XIII, mais de notre temps. Ce sont des personnages historiques, mais contemporains. De Foxà est un des hommes de plus d’esprit que j’ai jamais rencontré. Quand ils sont spirituels, les Espagnols sont les hommes les plus spirituels du monde. Lisant les déclarations faites à l’A.B.C. je me suis demandé pourquoi je n’ai pas raconté, en Kaputt, l’histoire des prisonniers espagnols. Et comme de Foxà ne la raconte pas, je la raconterai moi-même, pour que cette histoire ne se perde, ne s’oublie. D’autant plus que si de Foxà la racontait, il l’abîmerait. Autant il est bon causeur, autant il est mauvais éscrivain. N’en deplaise pas à de Foxà, mais ses histoires je les raconte mieux que lui.