Я села попрямее возле спинки, заставив Натэниелаподвинуться.

— Кажется, ты хочешь мне сказать по-настоящему плохуюновость, Зебровски.

— Я просто не хочу, чтобы мне одновременно надо быловоевать с тобой, с Дольфом и с начальством.

— Что случилось, Зебровски? С чего ты решил, что я натебя напущусь?

— Ты помнишь, Анита, что Дольф до последнего моментабыл главным?

— Зебровски, не тяни.

У меня засосало под ложечкой, будто я боялась услышать то,что он скажет.

— На месте первого изнасилования была записка.

— Я ее не видела.

— У задней двери. Дольф не дал тебе возможностиувидеть. Я тоже о ней до последнего времени не знал.

— И что там было, Зебровски?

У меня в голове закопошилась целая свалка мыслей. Запискадля меня или обо мне?

— Первая записка была такая: «Эту мы тоже пригвоздили».

Я подумала, потом поняла — или подумала, что поняла. Первоеубийство, человек, прибитый гвоздями к стене гостиной. Ничего не связывало этусмерть с убийствами, которые совершал оборотень. Кроме разве что этогостранного послания.

— Ты думаешь о том первом, в Вайлдвуде, — сказалая. — Эта записка может значить что угодно, Зебровски.

— Так мы думали до второго изнасилования — того, накоторое Дольф не разрешил нам тебя звать.

— И там была записка, — сказала я тихо.

— "Еще одну пригвоздили", — сказал он.

— И все-таки это может быть совпадение. «Пригвоздили» —эвфемизм сексуального акта.

— Сегодняшняя записка гласит: «Не осталось достаточнодля распятия».

— Маньяк, который убивал этих женщин, недостаточнометодичен или недостаточно аккуратен для первого убийства.

— Я знаю, — сказал он. — Но мы необнародовали факт насчет гвоздей или насчет того, что первую жертву распяли. Обэтом мог знать только убийца.

— Один из убийц, — поправила я. — Убийствомужчины — работа группы. — Мне пришла в голову мысль. — На этихпреступлениях находили больше одного вида спермы?

— Нет.

— Так что выходит: насильник хочет, чтобы мы знали: этипреступления взаимосвязаны. Так?

— Зачем любому из этих психов давать нам знать что быто ни было? Это его потешает, Анита.

— Какую биографию вы накопали по первой жертве?

— Бывший военный.

— Такой дом с внутренним бассейном на пенсию отставникане построишь.

— Он был импортером. Ездил по миру и кое-чего привозил.

— Наркотики?

— Этого нам не удалось раскопать.

Мне пришла в голову еще одна мысль — просто рекорд послевсего двух часов сна.

— Назови мне страны, где он часто бывал.

— Зачем? — спросил Зебровски.

Я ему дала информацию, которую до него не донеслинеофициальные каналы, насчет Хайнрика.

— Если убитый посещал те же страны, это может что-тозначить.

— Зацепка, — сказал Зебровски. — Реальнаязацепка, только непонятно, что с ней делать.

— Зацепок у тебя много, только от них толку мало.

— Ты тоже это заметила?

— Если Хайнрик знал убитого, я все равно не понимаю,что это может значить.

— Я тоже, — согласился он. — Ладно, приезжайпоскорее. И не приводи с собой никаких оборотней.

— Поняла, — ответила я.

— Надеюсь. — Он кому-то сказал, мимо микрофона: —Я буду прямо там. Потом мне: — Поторопись.

И повесил трубку. Я думаю, Дольф нас всех приучил непрощаться.

Я ожидала тяжелой обстановки, потому что на предыдущем местепреступления было плохо. Но такого я не ожидала. Либо наш насильник-убийца длявторого убийства перешел в ванную, либо это совсем новый убийца.

Тот же запах гамбургера я почуяла, когда входила в дом.Зебровски дал мне пластиковые бахилы — надеть на кроссовки, и подал коробкуперчаток. Он что-то сказал насчет того, что на полу грязно. Никогда не думала,что Зебровски так склонен к преуменьшениям.

Ванная была красной. Красной, будто кто-то покрасил всестены алым, но это не было ровной работой маляра. Стены не были просто краснымиили багровыми, но алыми, рубиновыми, кирпичного цвета там, где уже засыхало,цвета такого темного, что казался черным, но все искрилось красным, как темныйгранат. Я пыталась сохранять хладнокровие и ясность мысли, разглядывая все этиоттенки красного, пока не увидела кусок чего-то длинного, тонкого и мясного,приклеенного кровью к стене, как кусок требухи, отброшенной неряшливыммясником.

Вдруг в ванной стало жарко, и мне пришлось отвернуться отстен, но на полу было еще хуже. Кафельный пол не поглощал влагу, и он былпокрыт кровью, таким слоем, что она оставалась жидкой и блестящей почти на всейплощади. Надо признать, небольшой площади, но для одной комнаты крови все равнобыло много.

Я обхватила косяк двери, ведущей в ванную. Ноги в бахилахоставались еще на относительно чистой плитке, где стояла табуретка. Крошечнаяванная с зеркалом и туалетным столиком и двойным стоком поодаль. В спальне небыло и этого, но постель была тщательно заправлена и нетронута.

Небольшой мраморный порожек удерживал в ванной озерцо крови.Тоненький край, сохранивший чистоту остальных комнат. Я была благодарна за этоттонкий край.

Я снова посмотрела на стены. В дальнем углу располагалсяглубокий душ на три персоны. Стеклянные двери заплеснула кровь и высохла доцвета леденца. Душ не был покрыт кровью так же полностью, как остальные стены.Я пока еще не знала почему.

Почти все остальное место занимала ванна. Не такая большая,как у Жан-Клода, но почти такая же, как была у меня в доме когда-то. Мне мояванна нравится, но теперь я знала, что не один день пройдет, пока я снова смогув нее сесть. Сегодняшнее зрелище разрушило бы все удовольствие.

Ванна была полна побледневшей крови. Кровь цветатемно-красных роз, слишком долго бывшая на солнце, выцветает до оттенка розового,не совсем розового, а так, будто собиралась быть несколько темнее. Кроваваявода розового цвета наполняла ванну почти до краев, будто чашу с пуншем.Неудачная мысль. Очень неудачная.

Сейчас очень несвоевременно было бы думать о питье или еделюбого вида, очень несвоевременно. Мне пришлось отвернуться, глянуть в меньшиекомнаты, мельком заметить кровать и все еще занятых делом полицейских в дальнейкомнате. Никто из них не вызвался меня сопровождать. Их можно понять, но явдруг почувствовала себя в изоляции. Между нами было только три малые комнаты,но ощущение у меня было такое, что они за тысячу миль. Такое чувство, что,закричи я сейчас, никто не услышит.