– Мне кажется, что у вас благодарная тема. А вы не думаете, Татьяна Петровна, что причина реакции, которую вы получили…

И Крамов в две минуты набросал план серии опытов, которыми можно было проверить его мысль. Я попросила разрешения записать – все это было для меня совершенно ново. Он любезно протянул мне карандаш и бумагу.

– Ведь вы, кажется, занимались у Николая Васильевича еще в Ленинграде?

– Да.

Я рассказала – очень кратко – о своей работе над дифтерийной палочкой, упомянув, что одновременно со мной на кафедре работал Рубакин.

– А, Петр Николаевич? – живо сказал Крамов. – Так вы знакомы?

– Со студенческих лет.

– Вы знаете, он теперь работает в нашем институте!

– Да. Я искала его на конференции, но мне сказали, что он заболел.

– У него был грипп. Но сегодня он уже вернулся к работе.

Это было сказано с удивившим меня оттенком значительности.

– Вы еще не виделись с ним?

– Нет.

– Непременно зайдите.

Право, можно было подумать, что лохматый, добродушный Петя Рубакин, которого в Ленинграде можно было ночью поднять с постели, чтобы узнать, чем истинная дифтерийная палочка отличается от ложной, в глазах Крамова представлял собой нечто совершенно другое и гораздо большее, чем в моих!

Разговаривая, мы спустились в первый этаж, который был не в пример скромнее второго, и по узкому цементированному коридору прошли в небольшую лабораторию. За столом, горбясь над микроскопом, сидел высокий человек лет сорока пяти, крепкий, костлявый, с лысой, чистой, как слоновая кость, головой.

Крамов поздоровался с ним очень вежливо, но с тем неуловимым оттенком пренебрежения, который не только не мешал этой вежливости, но как бы подчеркивал ее, – это тоже было его манерой.

– Вот, Татьяна Петровна, познакомьтесь: Василий Федорович Лавров.

Он ушел, закинув голову, блестя пенсне, крепко ставя ножки, и я осталась с Лавровым, который, кажется, смутился больше, чем я.

Я не помню подробностей нашего разговора, продолжавшегося, должно быть, не меньше часа, но помню – и очень ясно – то впечатление жадного внимания, с которым Лавров расспрашивал и слушал меня. Мы говорили не о науке – «еще успеется», сказал он с доброй улыбкой, – а начали с моей работы в зерносовхозе, потом пошли назад, к институтским годам. Я упомянула о Павле Петровиче, внушившем мне интерес к микробиологии, и Лавров сказал, что он не только слышал о докторе Лебедеве, но помнит его брошюру «Защитные силы организма», вышедшую в 1922 году.

– Но это была какая-то философия микробиологии? – вопросительно сказал он.

Мне показалось сперва немного странным, что этот внимательный человек с белыми узкими руками экспериментатора, запоминавшимися с первого взгляда, так подробно расспрашивает меня об организации медпункта в зерносовхозе, и не только расспрашивает, но от души удивляется тому, что кажется мне таким обыкновенным! Потом мне стало ясно, что для Лаврова я была не только новым человеком в институте, но отчасти представительницей того необозримого нового, что происходило в жизни страны.

Лавров задумчиво уставился на меня.

– Я думал о ваших вибрионах, – сказал он. – В каком же направлении вы намерены продолжать работу?

– Хочу выяснить причину свечения. А если не выйдет…

По дороге из Ростова в Москву я познакомилась с одним инженером, который интересно рассказывал о производстве электрических лампочек, и мне пришла в голову мысль, что при выкачивании воздуха из этих ламп мои вибрионы могли бы послужить недурным показателем: отсутствие кислорода заставляло бы их гаснуть. Я рассказала об этом Лаврову. Он с сомнением покачал головой.

– Не думаю, что Валентин Сергеевич одобрит подобную мысль, – сказал он. – Он не сторонник утилитарного направления. Ну-с, а сейчас я покажу вам нашу лабораторию, Татьяна Петровна. Оборудование не бог весть какое. Но все впереди.

Оборудование было действительно среднее, в особенности если сравнить его с теми лабораториями на втором этаже, которые показал мне Илья Терентьич. Однако после совхозных установок, в которых почти все было сделано моими руками, лаборатория Лаврова показалась мне, можно сказать, дворцом науки.

Совершенно такой же – румяный, круглолицый, лохматый, каким он был, когда мы расстались в Ленинграде, – Петя Рубакин сидел за столом и, глядя в микроскоп, быстро левой рукой – он был левша – рисовал что-то на лежавшем перед ним листе бумаги. Я поздоровалась с его сотрудниками – он не шелохнулся. Я откашлялась – и он тоже, но не передразнивая меня, а машинально. Наконец один из сотрудников сказал громко:

– Петр Николаевич, вас ждут.

И, еще щуря левый глаз, Рубакин поднял голову и увидел меня.

– Таня! – сказал он удивленно. – К нам?

– К вам, Петр Николаевич, – ответила я, чувствуя, как быстро тает при звуках этого знакомого, насмешливого голоса то холодное напряжение, с которым я думала, говорила и даже двигалась в этот день. – И надолго. Не прогоните?

– Ладно уж! Потеснимся! А ведь вы подросли, доктор! Времени не потеряли.

Я засмеялась.

– Так это вы и есть «девушка из совхоза»? Я лежу больной, приходит Лавров, скучный такой, и говорит: «Прошла по конкурсу девушка из совхоза». Я спрашиваю: «Вас не устраивает, что из совхоза?» А он отвечает: «Не устраивает, что девушка. Я бы предпочел мужчину».

– Кстати, я замужем.

– Ну? – Петр Николаевич с уважением посмотрел на меня. – Черт его знает, как это у людей получается, – с искренним огорчением сказал он. – Женятся, выходят замуж. Многие даже имеют детей. Мне все это кажется дьявольски сложным.

Забыла сказать, что Рубакин познакомил меня со своими сотрудниками, и один из них, высокий белокурый юноша, негромко засмеялся, услышав это признание.

– Нечего смеяться, Виктор, – назидательно