Мунк наверняка был хорошо осведомлен о положении дел в Гамбурге – его держал в курсе Генрих Гудтвалкер, который вместе с сыном Карлом по-прежнему вел прибыльную торговлю рыбьим жиром, кочуя между Германией и Норвегией. От Шифлера вестей теперь не поступало. В последнее время здоровье его резко ухудшилось – судя по всему, с ним случился удар. Мунк, узнав об этом, посылает другу в дар графику. Ему ответила жена Шифлера Луиза: «Ваш прекрасный подарок пришел как раз в то время, когда мне удалось вырвать мужа из оков жестокой депрессии. Только представьте себе, внезапно в понедельник утром его речь стала путаной и неразборчивой, так что мы не могли понять ни слова. Когда почтальон принес посылку и мы ее распаковали, на лице больного появилась довольная улыбка».

Письмо Луизы сильно растрогало Мунка. Его ответ гласил:

Мне очень больно было узнать о страданиях моего дорогого старого друга. Будем надеяться, что он скоро поправится… В моих «Воспоминаниях» я написал буквально следующее: «Во времена, когда я подвергался преследованиям со стороны настоящих и воображаемых врагов, общение с этим спокойным чутким человеком оказывало на меня поистине целительное воздействие. Он всегда был готов внимательно выслушать меня, а потом улыбнуться своей неподражаемой доброжелательной улыбкой».

Весь следующий год Мунк слал больному подарки, а Луиза извещала его о состоянии здоровья мужа.

В августе 1935 года Густав Шифлер скончался. Он был, пожалуй, самым бескорыстным из всех помощников Мунка и одновременно понимающим, терпеливым другом, никогда не терявшим чувства юмора. «Я представляю, какая это потеря для вас и для всей семьи, – написал Мунк Луизе, когда получил печальное известие. – Люди, подобные вашему мужу, встречаются крайне редко».

В это время карьера Харальда Буша в качестве поборника современного искусства подошла к концу. Летом в музей по поручению рейхсляйтера Альфреда Розенберга, заместителя Гитлера по наблюдению за духовным и мировоззренческим воспитанием, явилась «комиссия» из 40 человек, элитных представителей «Школы фюреров по идеологии искусства при Национал-социалистической студенческой лиге». Членство в партии не помогло Бушу отстоять свои взгляды на искусство – немецких экспрессионистов велено было убрать в подвал. Но Мунка на сей раз не тронули.

Мунк никогда не забывал деревню Лётен, в которой родился. В 1933 году он отправился туда, чтобы посмотреть на места, где прошло его раннее детство. Визит Мунка напомнил хозяйке Энглауга, одного из соседних хуторов, что Лаура Мунк и Карен Бьёльстад еще довольно долго переписывались с ее семьей после того, как Мунки переехали в Кристианию. Она нашла эти письма и решила отдать художнику. Через год, когда ее старший сын Коре Торп отправился в Осло изучать медицину, она поручила ему побывать в Экелю и передать Мунку письма матери и тети.

Коре ожидала двухчасовая экскурсия по мастерским. Однако больше всего его впечатлила невозмутимость, с какой Мунк справил малую нужду прямо у него на глазах: художник попросту остановился на одной из дорожек между мастерскими и повернулся боком, ни на мгновение не прекращая говорить. «Как будто он чувствовал себя выше этого», – комментирует Коре. Он был застенчив, и поведение художника сильно его смутило.

После прогулки молодого человека пригласили в дом. Экономка подала кофе с печеньем, и Коре передал Мунку письма. Тот сразу же затих и принялся читать. Когда юноша уходил, его остановила экономка и передала слова Мунка: «Ты всегда желанный гость в этом доме, приходи еще». Прием, оказанный Коре Торпу, свидетельствует о том, что выдуманный самим Мунком образ художника – неприступного отшельника из Экелю – далек от истины. Он, конечно, не пускал на порог кого попало, – как и любой нормальный человек, и действительно, его мало волновали соображения хорошего тона, но в людях он по-прежнему нуждался и под влиянием минутного порыва, случалось, завязывал новые знакомства.

В другой раз Мунк подобным же образом радушно принял двух незнакомых молодых женщин, которых направил к нему Тис, – одна из них была личной медсестрой директора музея. Визит произвел на медсестру сильное впечатление; впрочем, художник, по ее словам, больше заглядывался на ее рыжую кузину!

С длительными поездками на континент было покончено, но Мунк по-прежнему любил посещать Гётеборг, особенно когда искал убежища от мнимых или реальных проблем. Например, осенью 1934 года художник сбежал в шведский город от одной весьма назойливой особы, к которой питал двойственные чувства. Это была… его племянница Андреа, в замужестве Эллингсен. Андреа с семьей в то время жила на Лофотенах. Судя по всему, перед бегством Мунк попросил Нёррегора заняться племянницей и оставил адвокату свой адрес, потому что Нёррегор пишет ему уже в Гётеборг: «Во время своего пребывания в столице Андреа дважды заходила в мою контору. Разговор шел о том же, что и прошлым летом: ее муж хочет взять в долг 9000 крон на покупку лодки, а она просит тебя выступить его поручителем. Я сказал, что это совершенно исключено, что ты ни при каких обстоятельствах не будешь этого делать, и отсоветовал ей впредь нервировать тебя подобными просьбами».

Волнениям, связанным с Андреа и прочими вопросами семейного бюджета, посвящены сотни и сотни страниц в оставшихся после смерти Мунка бумагах. До нас дошло 118 одних только писем и черновиков писем к Ингер, где главной темой является Андреа. Кроме сестры, Мунк обсуждал поведение племянницы с Нёррегором, с ее родственниками, с посторонними людьми и, разумеется, с ней самой, чему сохранилось множество свидетельств.

С одной стороны, он недвусмысленно пытался оградить себя от ее, как ему казалось, притязаний на материальную поддержку: «Хватит ей уже ловить крупную рыбу в Осло-фьорде – у Лофотен тоже много чего водится, а уж сети она закинула везде». У Мунка вызывали скептицизм ее траты – будь то съем квартир, поездки или в общем-то понятное стремление обеспечить сыновьям образование. У нас нет оснований считать, что Ингер хоть как-то пыталась урезонить брата в отношении Андреа, скорее наоборот – она подталкивала его к решительным действиям.

Мунк с его сильно развитым чувством долга перед родственниками всегда пристально следил за тем, как обстоят дела у близких. Сыновья Андреа посещали школу в Эйдсволле, а потом в Тронхейме, и, согласно семейной легенде, Мунк встречался с директорами обеих школ и разговаривал с ними о мальчиках. Давая волю своему недовольству просьбами племянницы, иногда в довольно сильных выражениях («горько плакал крокодил, кушая ребенка»), Мунк никогда не отказывал ей в помощи, если она действительно нуждалась. В конце 30-х годов, когда семья Эллингсенов переживала нелегкие времена, художник практически полностью ее обеспечивал. С 1936 по 1940 год он ежегодно высылал им по 5000 крон. По тогдашним меркам это соответствовало неплохому годовому заработку.

Вопреки всем триумфам, огромным доходам и практически безграничному признанию, в 30-е годы у Мунка вновь появляется ощущение, что его преследуют. Он мог прийти в бешенство от малейшего критического замечания в газетах, а иной раз усматривал критику там, где ее не было вовсе. В 1934 году его в качестве почетного гостя пригласили на ежегодную выставку «Грённинген» в Копенгагене; сам Мунк на выставку не поехал, но прислал пять картин. После этого датские газеты не мудрствуя лукаво как одна вышли под заголовком: «Величайший художник мира на “Грённингене”». Но не это привлекло внимание Мунка, а каталог. Для оформления каталога были использованы художественные тексты, в том числе и сатирическое эссе «Столп искусства» датского писателя Йоханнеса В. Йенсена[112] – кстати, не особенно удачное. Героем эссе был тщеславный художник, которому успехи вскружили голову.