В 1934 году Макс Линде прислал Мунку ко дню рождения интересную поздравительную открытку. На нее доктор наклеил вырезку из газеты с изображением первых домов на Эдвард-Мунк-штрассе, проложенной через бывший парк. Линде предсказывал, что это далеко не последняя улица в Германии, которую назовут в честь норвежского художника: «Я думаю, что скоро в Германии появится много улиц имени Эдварда Мунка. Радеющие за культуру люди в теперешнем немецком правительстве, в которое мы все должны верить, считают вас основоположником нового нордического искусства».

В Норвегии существовали силы, поддерживающие Гитлера с его «новой Германией», и для них переманить на свою сторону Мунка считалось задачей первостепенной важности. Как-никак у Мунка было много связей в Германии, к тому же он занимал высокое, хотя и довольно шаткое положение в немецком художественном мире. Да и сам Мунк наверняка отнесся к новым политическим веяниям в Германии не без симпатии, во всяком случае, поначалу – ведь среди тех, кого захватила волна национального воодушевления, были и его старый друг доктор Линде, и Эмиль Нольде, один из ярчайших представителей немецкого экспрессионизма. Нольде даже вступил в организацию, тесно связанную с НСДАП и ставившую своей целью пересмотреть датско-немецкую границу в Южной Ютландии, часть которой была передана Дании по договору 1920 года.

В то же время Мунк получал недвусмысленные сигналы из другого лагеря – чаще всего от Курта Глазера. В жилах Глазера текла еврейская кровь, и дело кончилось тем, что он покинул Германию вместе со своей новой молодой женой. Затем несколько лет он прожил в Италии, а позже, незадолго до начала войны, перебрался в США.

Но самое трогательное, можно даже сказать, душераздирающее письмо о положении дел в Германии Мунк получил из Парижа от Жанны Геттнер, вдовы его дрезденского друга Отто Геттнера. В письме рассказывалось о судьбе сына Отто Роланда, с которым Мунк встречался во время своего последнего визита в Дрезден. Роланд пошел по стопам отца и стал «не лишенным таланта» художником. Все, что его теперь интересовало в жизни, – это творчество и маленькая семья, состоящая из жены и ребенка двух с половиной лет. Но жена Роланда была еврейкой.

В 1935 году в Германии были приняты так называемые нюрнбергские законы, и среди прочих – Закон о защите чистоты немецкой крови и немецкой чести, запрещавший браки между «арийцами» и евреями. От Роланда Геттнера потребовали развода. Он отказался и после этого получил письмо из Имперской культурной палаты, в котором говорилось, что отныне ему запрещается заниматься живописью, выставлять и продавать картины, работать с керамикой.

Жанна Геттнер пишет Мунку: «Кому, как не вам, дорогой господин Мунк, может быть понятнее, что означает такой запрет для истинного художника. Мой сын сходит с ума, он не способен ни на минуту перестать творить». Она умоляет Мунка помочь Роланду перебраться в Норвегию. Ей кажется, что едва норвежский художник пришлет приглашение, как все препятствия на пути ее сына исчезнут. Роланд даже готов был оставить дома жену с ребенком, чтобы хотя бы какое-то время заниматься живописью и учиться у мастера. Больше всего на свете ему хотелось бы жить поблизости от Мунка, лучше всего в его доме. На всякий случай вдова добавляет, что Мунку не придется содержать Роланда, – у нее достаточно средств, чтобы помогать сыну. «Дорогой господин Мунк, если годы не ожесточили ваше сердце и вашу душу художника, сделайте что-нибудь для сына вашего доброго друга Отто Геттнера» – так завершает вдова свое письмо.

Ничто не свидетельствует о том, что Мунк каким-то образом отреагировал на эту просьбу. Зато год спустя он помог эмигрировать в Норвегию другому молодому немецкому художнику – Эрнсту Вильгельму Наю[113]. Правда, помощь эта носила исключительно финансовый характер – Мунк прислал Наю 400 крон.

Тем временем должен был раз и навсегда решиться вопрос, считать ли Мунка, как выразился Геббельс, «великим нордическим художником» или презренным формалистом, представителем дегенеративного искусства. В Третьем рейхе и НСДАП больше не оставалось места для неоднозначных суждений.

В июле 1937 года в Мюнхене открылась выставка «Дегенеративное искусство», на которой Гитлер лично выступил с обличительной речью. Тем самым национал-социализм поставил жирную точку в спорах об искусстве. На выставке были представлены 730 произведений работы 112 художников, каждая из которых, по мнению нацистов, являлась примером «проявления безумия, нахальства, творческой беспомощности и общего вырождения».

Затем выставка «дегенеративного искусства» отправилась в турне по стране. В общей сложности ее посетили свыше двух миллионов человек – был установлен, можно сказать, мировой рекорд посещаемости для художественной выставки. Представлены на ней были только работы немецких художников. Летом 1937 года по немецким музеям прокатилось две волны конфискаций, в результате которых со стен исчезли почти все произведения современного национального искусства. Всего из музейных фондов было изъято почти 16 000 картин и графических работ. Больше всех досталось Нольде.

Мунк тоже попал под горячую руку. В экспозицию «дегенеративного искусства», предназначенную только для немецких художников, его работы не включили. Их просто потихоньку упаковали и сложили на складе вместе с другими картинами зарубежных мастеров, которые надеялись продать за твердую валюту.

Что же касается картин, не подлежащих продаже – а таких набралось свыше пяти тысяч, – то о них режим позаботился весьма красноречиво. Картины подвергли публичному сожжению на площади перед главной пожарной станцией Берлина.

Трудно сказать, на основании каких художественных критериев произведения Мунка теперь причисляли не к «нордическим», а к «радикальным», но это повлекло за собой изъятие его картин из музейных фондов. Во время охоты на ведьм трудно ожидать от людей разумного объяснения своих поступков.

Бывало, что система давала сбои – например, в свое время музей в Галле приобрел у обанкротившегося Макса Линде один из портретов, который не тронули во время конфискации. Когда музей Любека обратился в Имперскую культурную палату с просьбой вернуть некоторые из своих картин, даже тамошним чиновникам пришлось признать случай Мунка «пограничным». С формальной точки зрения конфискация должна была затронуть только «декадентское немецкое искусство начиная с 1910 года», в то время как, скажем, портрет четырех сыновей доктора Линде был написан норвежцем, к тому же аж в 1903 году.

Скорее всего, в той истерической атмосфере, что царила вокруг «дегенеративного искусства» и подогревалась в том числе и самим Гитлером, ответственные за практическое проведение конфискации попросту опасались, что их усердие может показаться недостаточным. То же самое можно сказать и о верхушке партии. В то время между Геббельсом и «уполномоченным фюрера по наблюдению за духовным и мировоззренческим воспитанием» Альфредом Розенбергом шла борьба за власть, и в этих условиях не оставалось места для каких-то нюансов или оценки «нордического своеобразия» Мунка.