выражена и которые пробуждали грусть, пропадает ли эта грусть? Где стертые краски – мы знаем; но куда исчезает, где находится выраженное и пропавшее чувство теперь – этого никто не знает и на это никто не сумеет дать ответ; а между тем, раз оно было, и притом ранее и независимо от выразивших его красок (в душе художника), оно не могло исчезнуть вместе с ними и в них. Здесь, по-видимому, мы имеем дело с бесследным исчезновением, – хотя ведь черты, образ как пространственное очертание и были ранее картины, и остается, когда исчезла она, и вообще есть в каждой частице пространства. Но вот еще факт, который уже внушает нам сомнение – действительно ли в произведениях духа с исчезновением формы пропадает и самое содержание ее. Возьмем какую-либо геометрическую теорему и рассмотрим три случая: во-первых, пусть она открыта и сознается кем-либо, но нигде не записана, т. е. не выражена ни в каких знаках, не имеет для себя, как для содержания, никакой формы, – таков бывает первый момент вновь находимой истины; во-вторых, пусть она открыта и записана где-либо, но никем не сознается – как это было, напр., со множеством истин, открытых в древности и забытых в эпоху, последовавшую за падением языческого мира; и наконец, в-третьих – пусть она и не записана, и не сознается. В каком из этих трех случаев существует истина, выраженная в теореме? Относительно существования ее в первых двух случаях не может быть сомнения; в первом – когда она сознается только – потому, что она тотчас может быть обнаружена сознающим в звуках или в письменных знаках, а то, чего нет, – нельзя обнаружить; во втором – когда она только записана – потому, что она тотчас будет сознана, как только будут прочтены словесные знаки, в которых она выражена, и тогда не будет ничем отличаться от несомненно существующих истин. Но если она существует и тогда, когда нигде не записана, и тогда, когда никем не сознается, то, следовательно, она есть и тогда, когда и не записана, и не сознается; т. е., когда не имеет никакой формы, которая заключала бы ее, – подобно чувству грусти, которое запечатлено было в нарисованном образе и пропало, по-видимому, когда он стерт. Это находит себе подтверждение и в общем тайном сознании людей, и в одном глубоком соображении: то, что выражено в теореме, напр., в этой: «сумма углов в треугольнике равна двум прямым углам», – в самом деле существует независимо от того, сознается или не сознается кем-либо; да и те, которые впервые сознают ее, как и всякую другую истину, называют этот момент первого сознания не изобретением, т. е. чем-либо таким, что и появляется только в момент сознания, что им создается; но открытием, т. е. только нахождением того, что уже ранее существовало, но оставалось скрытым и что теперь делается ясным для всех, находя себе, как содержанию, соответствующую форму.

Если, сосредоточив все силы свои, мы вдумаемся в это замечательное явление, мы поймем и вместе признаем многое, чего не понимали и поэтому не могли признать прежде. Где существует теорема ранее ее открытия – а несомненно, что она существует; где существует грусть, раз прошедшая по душе художника, затем выраженная им в образе и видимо исчезнувшая, когда этот образ разбит, – там же, в таком же значении и столь же несомненно существует и источник проявления как этой истины, так и этого чувства – дух человеческий, когда организм или вещественная форма, его заключающая, разрушится, подобно тому как разрушается мрамор статуи или стираются буквы книги. И здесь, в этой невозможности сказать «где», заключается то непонятное, о чем мы сказали, что оно делает темным вопрос о бессмертии духа. Но темное здесь – для силы представления только, которое не может преодолеть привычек представления только этого и только здесь, т. е. одного конкретного и притом связанного непременно с местом, – привычек, которые всем окружающим укреплялись и ничем никогда не ослаблялись. Здесь же, в единичных разобранных нами явлениях, открывается совершенно особая, никогда и ни в чем еще не наблюдавшаяся форма существования, которая не имеет ничего общего с тем грубым существованием, о каком единственно мы знаем через наши органы чувств. И это существование столь же несомненно, как то другое, прежде известное и грубое, и для разума, которым единственно понимается, оно не менее очевидно, чем то последнее – для зрения и осязания. Где в самом деле существует истина ранее ее сознания? на что мы можем указать как на заключающее ее? В пространственном смысле – в том, с которым единственно свыклись наши понятия, – ее нет. Она нигде, это справедливо; и она есть – и это тоже справедливо и не противоречит здесь одно другому, как противоречит во всем прочем, что мы знаем. Она не существует ни в каком месте: все, на что мы укажем, все, что мы назовем, все, о чем можем подумать – есть другое, есть не она; и однако же, она есть, существует, не касаясь этого другого и не связанная с ним, повсюду и нигде. Это существование, не соединенное ни с каким местом и чуждое всякого средоточия, есть единственно чистая и совершенная форма существования, где к нему не примешивается ничего чуждого, что внешним образом определяло бы его, т. е. ограничивало и стесняло бы его первоначальную и истинную природу, которая состоит в соприкосновении ее с пространством – не с этим и не с тем, вообще не с местом в пространстве, но с ним самим в его целом.

X. Как творческий источник, дух обладает не только в высокой степени общностью, но и тою особенностью, что исходящие из него формы, как бы раскрываясь, высвобождают друг из друга новые и новые формы, с значением все более и более узким, пока последняя из них, слившись с веществом и оформив его, не станет сотворенною вещью. Так, прежде всего, цельный как существо, он является под тремя формами: разума, который стремится понять все, чувства, которое стремится оценить все, и воли, которая стремится осуществить все. Разум же является под нисходящею формою типов, и каждый из последних – под еще более нисходящею формою состояний, и только из последних каждое непосредственно уже разлагается на акты творчества (единичные процессы понимания). Так, теорема, что «сумма квадратов, построенных на катетах прямоугольного треугольника, равна квадрату, построенному на его гипотенузе», есть не создание духа в его непосредственном значении, но дух под формою разума, явившись своеобразным типом у греков вообще и у Пифагора в особенности, в один из моментов своего деятельного состояния