— Наверное, получите половину изображения, — сказала Джимми.

Она сидела на верхней ступеньке. Ричард Нильсон смотрел прямо из-за ее головы.

— Если я сяду за стол первый, — сказал Мак, ныряя под лестницу за кофейником, — вам достанется только половина завтрака.

Смит, Джонс и Джимми уселись на стулья. Мак поставил кофейник (он тоже был из Югославии, провезенный с теми же предметами первой необходимости) на керамическую подставку, сел и взял четыре куска поджаренного хлеба.

— Вот и нет. — Лин передал тарелку с яичницей Ходжес. — И это станет понятно, если думать о голограмме как о способе хранения информации. Берешь обычную голографическую пластинку, режешь пополам, наводишь лазерный луч и видишь полное трехмерное изображение объекта. Только уже не совсем резкое, как бы затуманенное.

Он взял кусок обжаренной ветчины и положил на хлеб.

— Сломай половинку еще раз, изображение станет еще чуть менее резким. Представьте, вот перед вами фотография предмета, а рядом голограмма того же предмета. В обеих каждое зерно светочувствительной эмульсии — часть информации об этом предмете. Однако информационные точки на фотографии соотносятся лишь с определенной точкой двумерной проекции. Информационные точки на голографической пластине соотносятся со всем трехмерным предметом. Как видите, она эффективнее и намного сложнее. Теоретически даже квадратный миллиметр пластинки должен выдать нам какую-то информацию о целом предмете.

— Это «теоретически» что-нибудь означает, — спросил Мак между двумя затяжками, — или ты так сказал для красного словца?

— Существует эффект убывающей отдачи, — сказал Лин. — Из того, что я говорил, может сложиться впечатление, что бо́льшая часть информационных хранилищ имеет фотографический характер: письмо, магнитофонная лента, перфокарта…

— Но они все линейные, — возразил Джонс.

— Аналогия с фотографией в том, что каждое данное и каждый зафиксированный факт соотносятся один в один…

— Можно считать, что фотография состоит из строк, как телевизионное изображение, — сказала Джимми, торопливо проглатывая бутерброд с омлетом. — Фотографию тоже можно свести к линейным терминам.

— Верно, — кивнул Лин.

— Эффект убывающей отдачи… — напомнила Ходжес.

— Ах да… Это просто вот что: если у вас относительно малое число адресов — так в кибернетике называют места, куда попадут ваши данные, — пояснил он, заметив непонимающий взгляд Джимми, — тогда лучше обойтись фотографическим, то есть линейным, хранением. Потому что нужно очень много битов голографической информации, прежде чем изображение станет чем-то больше…

— …зловещей тени, привидения, призрака, смутного очертания чего-то неопределенного и нематериального.

Все поглядели на Ходжес.

— О чем вы, Эвелин?

— О Римкине. — Она отодвинула стакан, чтобы Мак не наполнил его доверху. — О бедном безумном Римки.

— Он не безумен, — возразил Джонс. — Возможно, у него нервный срыв, что очень плохо. А так он гений, настоящий гений. Вчера он все-таки обыграл меня в го. Иногда я боюсь, что такого рода ситуации — профессиональный риск.

— Да, Джонси. — Она горько улыбнулась и отхлебнула из стакана. — Именно это я и называю безумием.

— Ты первая начала разговор про разломанные голограммы, — сказал Лин. — Почему, Эвелин?

Пламенеющий свет утренней пустыни превращал стакан в ее пухлых пальцах в драгоценный камень.

— Помните голову, упавшую с фриза? Она раскололась, и трещина прошла посередине глаза. Римкин просидел над ней с фонариком всю ночь, смотрел картинки в треснувшем глазу. — Она поставила стакан на стол.

После недолгого молчания доктор Смит спросил:

— А ты заглянула в этот глаз?

Эвелин Ходжес кивнула.

— И?.. — спросил Мак.

— Как ты и сказал, Лин. Изображение было цельным, но слегка размытым, нечетким. Подозреваю, и с ходом времени там было что-то не совсем ладно. Вот и все.

Мак подался вперед, недовольно засопел и принялся выколачивать трубку в тарелку с промасленными крошками.

— Давайте закончим измерения. — Он сунул трубку в карман. Перископ убрался. — Если он проторчал там всю ночь, значит будет спать до вечера.

V

Но все получилось совсем не так.

Через двадцать минут после их ухода Римкин, преодолевая действие лекарства, очнулся.

Он по-прежнему не знал, где находится. И где ему следует быть. Голова болела так, будто от нее откололся кусок. Все тело ныло. Он сполз с постели и попытался сфокусировать взгляд на столе, но вокруг всех предметов сиял ореол, как при спецэффектах в старых цветных фильмах.

Джимми сидела на нижней ступеньке и читала. Она осталась (правда, без особой охоты) подежурить с больным.

Трах-тара-рах!

По лестнице к ней катился Ричард Нильсон. А на верхней ступеньке стоял голый Римкин. Джимми отпрыгнула, и бюст грохнулся на ее машинку для чтения.

— Римки, что с тобой?..

Первые три ступеньки он преодолел медленно, семь быстро и две последние снова медленно. Пока Джимми раздумывала, попытаться ли удержать его силой, он прошел через двойные двери к шлюзам. Она бросилась за ним — две бронзовые ручки повернулись и щелкнули. Джимми налегла плечом, но под имитацией орехового шпона была арматурная сталь.

В шлюзе Римкин нащупывал застежки скафандра и думал: жарко. Снаружи жарко. Дважды он ронял скафандр на решетчатый пол. Вареная… Вареное что-то. Без скафандра землянин сварится в этой пустыне. Но ему-то что об этом беспокоиться? Римкин по-прежнему не знал, кто он на самом деле, но улицы с флагами, где изящные жители выгуливают переваливающихся на ходу животных с глазами цвета крови, ждали его в знойном городе, пыльном городе, где с высоких фасадов из марсита смотрят на сухие каналы резные головы.

Конечно, ему не нужен скафандр. Однако кнопка, открывающая наружный люк, внутри скафандра и не сработает, пока скафандр не загерметизирован. Он снова взял в руки скользкий белый материал. Застегнуть его было делом привычки, и привычка, похоже, работала: дверь скиммера открывалась. За лицевым щитком он почти видел великий город Большого хребта, раскинувшийся у подножия храма. Правда, слегка нерезко, расплывчато… Как отличить, что́ тут нанесенные временем песчаные холмы, а что — разумное творение удивительной культуры его народа, его планеты? Он провел рукой по стеклу шлема, но это не помогло.

Он пошел по залитой светом чужой улице.

И улица засасывала его ступни.

Он намеревался снять скафандр. Да. Потому что в этом прекрасном городе скафандр не нужен. Но не сейчас, а через несколько минут, а то все пока слишком расплывчато, слишком аморфно. И песок, который он смахнул рукой со щитка, все еще сыпался. А фигуры перед ним… нет, это не марсиане. Белые, раздутые, они возились среди обломков багрового камня, что-то делали со стройными колоннами, пронзающими марсианский полдень.