— Кто вы такие? — спросил он.

Двое обернулись:

— Римкин!..

— Я не знаю, кто вы, — сказал он.

— Слушай, как он здесь оказался?

— Я марсианин, — продолжал Римкин. — А вы… вы просто… просто картошка! — Он хотел засмеяться, но вместо этого странно всхлипнул, потому что сильно болела голова и он чувствовал вялость от лекарства, которым его напичкали утром.

— Надо отвести его на скиммер! Пойдем, Римки!

— Я сниму скафандр, — объявил он. — Поскольку я марсианин, а вы…

Но его уже окружили. И удерживали его руки, что было нетрудно, поскольку он ослабел из-за лекарства. И резные головы, их сверкающие глаза, расплывались за слезами.

— Римкин! Римкин! Где ты? Эвелин, Мак! Римкин где-то здесь!

— Нашелся, Джимми! Все в порядке! Мы ведем его на скиммер.

— Кто вы такие? Я вас не знаю!

— Ой, Римки, да что это с тобой?!

— Я марсианин. Я могу снять скафандр…

— Нет, приятель. Держи руки по швам.

— Вы все сошли с ума. Я марсианин, а вы говорите с кем-то другим, кого здесь нет!

— Римкин, иди с ними, пожалуйста. Ради меня, ради Джимми! Они хотят тебе помочь!

— Я вас не знаю. Зачем мне куда-то возвращаться? Здесь мой город. Мои здания, мой дом. Просто его не очень ясно видно. И мне от этого больно.

— Не поднимай руки. Пошли…

— Джимми, с тобой все в порядке? Он тебе ничего не сделал? Как он выбрался?

— Наверное, снотворное было недостаточно сильное. Он вышел неожиданно и запер меня в кабинете. Минуту назад я нашла запасные ключи Эвелин у нее в комнате и сразу побежала к пульту, чтобы связаться с вами. Что вы с ним собираетесь делать?

— Я буду жить на Марсе. Я могу снять скафандр. Я марсианин. Я марсианин…

— Он вроде не буйный. Его доставят обратно на Землю, накачают успокаивающим, и через полгодика он будет как новенький. Не удивлюсь, если станет известно, что такое бывало с ним и раньше. В свое время я две недели лежал в больнице — лечился от алкоголизма.

— Почему мне не дают снять скафандр? Я ведь марсианин…

— Римки, вспомни про ферментные реакции, из-за которых ты утром не хотел успокаивающего укола. Если расстегнуть скафандр, ты глазом не успеешь моргнуть, как все они пойдут не так. А ты изжаришься.

— Но которые? Как мне узнать, какие из них…

— Эвелин, я не могу ударить его по башке. Шлем расколется.

— Знаю, знаю, Мак. Мы отведем его обратно. Как все это ужасно! Что могло произвести такую перемену в замечательном… более чем замечательном уме, Лин?

— Не бейте меня по голове. Не надо… Я марсианин. И мне больно.

— Мы не сделаем тебе больно, Римки.

— Эвелин, вот мы исследуем руины новых цивилизаций на других планетах, однако по-прежнему не знаем ответа на твой вопрос. Мы более или менее знаем химизм этих процессов, умеем со многими из них справляться, но мы по-прежнему не… Голограммы, Эвелин…

— Что такое, Лин?

— Никто до сих пор так и не разобрался, каким образом наш мозг хранит информацию. Мы знаем, что мозг запоминает все, что видит, слышит, осязает, обоняет, плюс связывает это все системой перекрестных ссылок. Люди всегда думали, что это, по сути, фотографический эффект — каждый бит информации хранится в конкретном синапсе. Но допустим, Эвелин, что мозг хранит информацию голографически? Тогда безумие может быть эмоциональным либо химическим состоянием, блокирующим доступ к большим отделам мозговой голограммы.

— И тогда большие куски окружающего мира утрачивают резкость…

— Как в случае с Римкином?

— Убери руки от застежек скафандра!

— Идем, Римкин. Доберемся до дому, и тебе сразу станет лучше.

— И больше не будет больно?

— Да. Постарайся расслабиться.

У шлюза Римкин обернулся к одной из раздутых белых фигур и со слезами в голосе проговорил:

— Я… я правда не марсианин?

Две белые руки похлопали его по плечам скафандра.

— Вы Джордж Артур Римкин, доцент семантики в Университете международной астрономической лиги, блестящий ученый, которому в последнее время пришлось пережить большой стресс.

Римкин еще раз посмотрел на прекрасные ущелья и долины, на очертания, которые могли быть дюнами, а могли быть величавыми зданиями марсианского города на Большом хребте… И он снова заплакал.

— Так больно, — тихо сказал он. — Как же мне понять?

Наложите на столетие оси координат. Выделите квадрант — для меня. Третий, если вас не затруднит. Я родился в пятидесятом, ныне — семьдесят пятый.

В шестнадцать меня выпустили из сиротского приюта. Пока я под именем, которым меня там наградили (Гарольд Клэнси Эверет; подумать только, какую уйму кличек пришлось сменить с тех пор! но не беспокойтесь, вы узнаете меня под любой личиной), таскался по холмам восточного Вермонта, в моей голове созрело судьбоносное решение.

В те дни я вкалывал на молочной ферме Папаши Майклза. Если бы не «Свидетельство о государственном попечительстве», с которым меня спровадили за порог приюта, не видать бы мне этой работы как своих ушей. А заключалась она в том, что мы с Папашей Майклзом ухаживали за тринадцатью тысячами тремястами шестьюдесятью двумя пегими коровами гернзейской породы, мирно дремавшими в стальных гробах. По прозрачным пластмассовым шлангам (ужасно жестким и своенравным в неловких мальчишеских руках) в пищевод наших питомиц поступал розовый питательно-наркотический раствор, а электрические импульсы вызывали сокращение мускулов, отчего коровы доились, не просыпаясь, и молоко струилось в нержавеющие баки.

Так вот, Решение с большой буквы я принял в середине дня, после трех часов изнурительного физического труда, когда стоял в чистом поле, точь-в-точь «Человек с мотыгой»,[38] взирающий сквозь пелену усталости на машинную цивилизацию Вселенной. Мне пришло в голову, что на Земле, Марсе и Внешних Спутниках, где полным-полно народу и всякой всячины, наверняка найдется кое-что и для меня. Нечто большее, чем я имею здесь. И я решил добраться до этого нечто.

С этой целью я спер у Папаши Майклза две кредитные карточки, прихватил бутыль дрянного виски, который старый чудак гнал собственноручно, забрался в одну из его вертушек и был таков. Вам случалось в нетрезвом виде сажать на крышу «ПанАм билдинг» краденый вертолет?