Поначалу найдя приют в окрестностях Орлеана, а затем перебравшись в Париж в скромную квартирку на улице Паради-Пуасоньер, г-жа де Бомарше и ее дочь, как и их муж и отец, познали крайнюю нужду. Хотя она больше не имела права носить имя своего супруга, энергичная Мария Тереза де Виллермавлаз без устали отстаивала интересы Бомарше.

Когда у Пьера Огюстена вновь появилась возможность обмениваться письмами с близкими, он, несмотря на нищенское существование в Гамбурге и оскорбления, которые терпел от Ривароля и его окружения, воспрянул духом и обрел свое былое остроумие. Пространное письмо, написанное им 4 декабря 1794 года в пригороде города Любека дочери Евгении, со всей очевидностью демонстрирует, что его ум вновь заработал в полную силу:

«При помощи своих уже известных произведений я докажу, что деспотизм, тирания и все злоупотребления прежнего монархического режима не знали более смелого противника, чем я, и что эта моя смелость, вызывающая сегодня удивление всех отважных людей, стоила мне постоянных обид и притеснений. Так вот, любовь к этому угнетенному и позорному состоянию не смогла превратить меня во врага отечества, желающего вернуть то, против чего я всегда боролся.

Я докажу, что, оказав Америке весьма эффективную помощь в ее борьбе за свободу, я, не ища никакой личной выгоды и прилагая все свои силы, служил с тех пор истинным интересам Франции.

Я докажу, что и сейчас все еще служу ей, несмотря на то, что стал объектом репрессий, столь же абсурдных, сколь политически недальновидных; я докажу, насколько глупо думать, что тот, кто посвятил всего себя делу восстановления прав Человека в Америке в надежде, что это послужит великим примером для нашей Франции, мог потерять интерес к этой идее именно тогда, когда речь идет о ее воплощении в жизнь».

Но время для воплощения в жизнь этой мечты еще не пришло. Кроме того, затянувшаяся история с голландскими ружьями вызывала у новых властей сомнения в лояльности к ним Бомарше.

Он же, движимый чувством патриотизма, строил планы получения денег из Америки, чтобы самому заплатить залог, что позволило бы вывезти наконец ружья из Голландии. Но заявление, что ружья предназначены для Америки, не произвело никакого впечатления на Уильяма Питта и его агентов; английский премьер приказал перекупить их, предложив за них более высокую цену. Эта сделка могла бы положить конец финансовым трудностям Бомарше, но он не счел возможным пойти на нее и в очередной раз ответил отказом. Тогда Питт потребовал, чтобы ружья были переправлены из Тервера в Плимут, невзирая на то, что их владельцем был американский торговец, чье имя служило прикрытием для Бомарше. На сей раз не было никакой возможности помешать этому: ружья, ради которых было потрачено столько сил, очутились в Англии, дело было окончательно проиграно. Компенсация, полученная в результате Бомарше, едва покрыла вложенные им в это предприятие средства.

Чтобы хотя бы немного поправить материальное положение, он обратился с воззванием к своим заокеанским должникам в надежде тронуть их меркантильные души:

«Американцы, я служил вам с неустанным рвением, в благодарность же не получил ничего, кроме горьких обид, и умираю вашим кредитором. Так вот знайте, что, умирая, я возлагаю на вас заботу о своей дочери, дабы вы возместили ей то, что остались должны мне! Удочерите ее, как достойную дочь государства. Ее привезет к вам ее мать и моя вдова, столь же несчастная, что и дочь».

Он пригрозил своим неблагодарным должникам, что, если его призыв о помощи останется без ответа, он сам приедет в Америку и станет с протянутой рукой у дверей Конгресса: «Date obolum Belisario»[14].

На это высокопарное обращение американцы соизволили ответить лишь после того, как получили от министров-якобинцев уведомление об отправке им кредита в размере одного миллиона, выделенного Конгрессу еще Людовиком XVI; из этого миллиона они погасили часть своего долга Бомарше. Пока же только один из его американских партнеров в частном порядке послал ему кое-какие деньги, которые позволили ему выбраться из нищеты.

В своем гамбургском одиночестве он вновь взялся за перо и принялся забрасывать вначале Конвент, а затем Директорию докладными записками о происках англичан во французских колониях и грандиозными проектами рытья каналов на Суэцком перешейке и в Никарагуа.

А в Париже Мария Тереза де Виллермавлаз продолжала бороться за восстановление прав Пьера Огюстена, помогала ей в этом Жюли де Бомарше. Чтобы не допустить полного упадка поместья на бульваре Сент-Антуан, сестра вынужденного эмигранта поселилась там «в полной изоляции»; она не притрагивалась к имуществу, на которое был наложен арест, а жила на скромный пенсион, выплачиваемый ей Марией Терезой из своих более чем скромных средств.

Переписка двух золовок в период, когда Тереза с Евгенией скрывались в окрестностях Орлеана, дает нам ценнейшую информацию о тяготах повседневной жизни того времени и о чудовищной дороговизне продуктов питания, что явилось естественным следствием обесценивания бумажных денег.

По возвращении в Париж г-жа де Бомарше возобновила свои ходатайства за Пьера Огюстена, они стали логическим продолжением того отважного протеста, с которым она выступила при оформлении навязанного ей развода с мужем-эмигрантом. Она осмелилась заявить Революционному комитету:

«Ваши декреты вынуждают меня требовать развода; я подчиняюсь им, хотя мой муж послан за границу с поручением и вовсе не является эмигрантом. Я с полным основанием заявляю об этом, потому что хорошо его знаю. Он отведет от себя это обвинение, как отводил все остальные, и я буду вознаграждена тем, что смогу вторично выйти за него замуж, что разрешается теперь вашими новыми законами».

Страстная речь Терезы тронула чувствительные сердца и вызвала угрызения совести одного из тех, кто в Комитете общественного спасения голосовал за внесение Бомарше в списки эмигрантов. Этот раскаившийся член Конвента звался Робером Ленде; по всей вероятности, именно его письма, адресованные в начале 1796 года министру внутренних дел Кошону (де Лапарану), сыграли решающую роль в судьбе изгнанника. Излагая основные события истории с ружьями, Ленде писал:

«Мы упорно продолжали относиться к нему как к эмигранту, так как не могли в то время открыто объявить об этой операции нашего департамента, поскольку в этом случае нам пришлось бы предать гласности цель миссии, сохранение тайны которой было крайне важно для Республики. Пребывание гражданина Бомарше за границей было совершенно необходимым до тех пор, пока тайна его миссии не была разглашена с высокой трибуны, а англичане не вывезли ружья со складов Тервера в свои порты в течение месяца вандемьера IV года. Было величайшей несправедливостью внести его имя в списки эмигрантов, поскольку он находился за границей по делам Республики».

Именно об этом шла речь в докладной записке Бомарше Комитету общественного спасения от 5 августа 1795 года, составленной им в пригороде Гамбурга и горделиво подписанной: «Пьер Огюстен Карон де Бомарше, облеченный доверием, изгнанный, скитающийся, подвергающийся гонениям, но так и не ставший предателем или эмигрантом». Ленде не побоялся написать министру внутренних дел: «Я никогда не перестану думать и повторять при любом удобном случае, что гражданин Бомарше несправедливо подвергается гонениям и что безрассудная идея сделать его эмигрантом пришла в голову ослепленным, введенным в заблуждение либо злонамеренным людям. Его способности, талант, знания и опыт могли бы быть нам полезны. Кто-то хотел навредить ему, но больше навредил Франции. Я хотел бы лично выразить ему свои сожаления по поводу той несправедливости, жертвой которой он стал. Я выполняю сейчас свой долг и выполняю его с чувством удовлетворения; мысли мои об этом человеке».