А мы переживали радость от сознания того, что справедливость наконец-то восторжествовала.

Летом его охватывала лихорадка путешествий. В 1961 году, опять-таки в августе, выехали, по приглашению четы Литинецких, во Львов. Но когда приехали в Киев, всем вдруг захотелось к морю, в Одессу, где отдыхали в это время другие наши друзья ― Изабелла Марковна и Алексей Григорьевич Дахно, тоже приглашавшие нас. Жили они на даче у сестры Изабеллы ― Рины Марковны. Дача располагалась прямо у самого берега моря, на маленькой, узенькой полоске земли, возвышающейся над пляжем. Нам все это так красочно описали, что мы не выдержали и, вместо Львова, поехали в Одессу. Как обычно, не ограничились нормальным количеством пассажиров, на этот раз с нами увязалась Вера Федоровна.

Довольно скоро мы добрались до «Голубого залива» ― места, где глубоко внизу под обрывом расположилась дача Рины Марковны. Спуск был просто страшен ― почти отвесный. Сердца наши замирали от страха, но все молчали, чтобы не мешать водителю, и мы, наконец, благополучно «приземлились».

Дачка была маленькая, но уютная, а главное, она стояла в цветущем садике. Это была чудесная неделя. Мы с Ваней спали на раскладушках, которые расставляли у самой кромки над берегом моря. Когда было сильное волнение и волны поднимались высоко, брызги долетали до нас. Прожектора бороздили темное небо, сливающееся на горизонте с морем, и это было так красиво, а вместе с тем и тревожно. Не забыть грозы, разразившейся в одну из ночей, когда молнии непрерывно освещали небо и море, которые сливались в одно целое. Долго мы любовались этим зрелищем, пока ливень не заставил нас искать укрытия в доме. Дети безмятежно спали в машине, а В. Ф. в комнате. Но Изабелла тоже не спала. Обаятельная и умная женщина, она очень нравилась Ивану Васильевичу и мне. Мы часами могли говорить с ней о самых разных вещах, во всем она разбиралась очень вдумчиво и тонко. В беседе, оживленной и веселой, провели мы эту грозовую ночь. Но Изабелла была очень больна, и я заметила, что она несколько раз принимала преднизолон. А между тем мы знали, что вскоре после ее отъезда в Одессу женщина-профессор, лечившая Изабеллу, попросила ее мужа телеграфировать, чтобы та немедленно прекратила принимать это лекарство, так как оно приводило в конечном счете, как оказалось, к тяжелому заболеванию. Ваня очень волновался по этому поводу и как-то спросил ее, почему она не послушалась совета профессора и не заменила преднизолон другим лекарством, рекомендованном в той же телеграмме. Оказалось, что новое лекарство ей совсем не помогало, поэтому и пришлось вернуться к преднизолону. «Боли такие ― добавила она, ― что если их не сниму, у меня одно желание ― броситься в море». Мы смущенно замолчали. Ведь это говорила Изабелла, которая, несмотря на тяжкие боли, продолжала работать, писать сценарии, даже выезжала, и не раз, в весьма отдаленные места для изучения материала. Полиартрит скрутил ее после травмы ― сбила машина. Ко времени нашего свидания в Одессе она болела уже двенадцать лет. Я знала ее по работе ― она представляла в Москве «интересы» Свердловской студии и как редактор работала с московскими авторами. Я в то время была работником главка. Узнав о случившемся с ней несчастье, приехала навестить. Мы подружились «домами». Ее муж Алексей Дахно был известным оператором, в частности, гордился тем, что заснял первое путешествие учебного судна «Товарищ». Иван Васильевич произвел на Изабеллу большое впечатление, она просто влюбилась в него самой возвышенной любовью. Она говорила: «Этот человек ― современный Ленин, он идеален во всем. Я в вас ничего особенного не нахожу, но если вас любит такой человек, значит, в вас что-то есть». А я только посмеивалась в ответ; обижаться было ни к чему, я ведь и сама так считала и была абсолютно с ней согласна.

Годы нашей совместной жизни (а их уже было не так мало ― приближалось 20-летие), казалось, не охлаждали наших чувств, а наоборот, все больше поднимали их температуру. Вот и здесь, у моря, в окружении детей, В. Ф., Изабеллы и Рины, он, едва улучив минутку, шептал : «Хочу остаться, скорее хочу остаться только с тобой». Искренне радуясь людям, окружавшим нас, он, однако, не спускал с меня своих лучистых глаз. Как только позволяла обстановка, целовал мне руки. И я... все время была полна им... он как бы помещался весь во мне, ни на секунду я не ощущала пустоты, при нем всегда хотелось улыбаться, было так радостно... Одним словом, было счастье ― полное, красочное, солнечное. И никто и ничто не мешало нам наслаждаться нашей духовной и физической близостью.

Через неделю Ваня захотел вернуться домой. Нас усиленно отговаривали, но он настаивал, а в таких случаях я ему не перечила.

Часов через десять мы уже были в Киеве. Пообедали в ресторане «Лейпциг», и я уговорила Ваню заехать к родственникам Ароси ― к его тете Розе. Наутро после завтрака, несмотря на уговоры, отправились в путь ― домой.

В 11 часов вечера подъехали к воротам дачи. Вылезли из машины, стали подавать ее задом для въезда в ворота и вдруг ― «стоп», что-то в ней треснуло, и она остановилась на полпути. Спасибо, за воротами был скат, мы подтолкнули ее руками, и она скатилась вниз, так что ворота удалось закрыть. Когда вызвали ремонтников, выяснилось, что сломался задний мост

Отдохнув немного, Ваня почувствовал себя хорошо и тотчас погрузился в работу, выполняя плановые задания института, редактируя материалы для «Вопросов философии» и «Науки и жизни». Жизнь потекла спокойно и нормально. Единственное, что мне не нравилось, ― это возросшая занятость Вани в институте. Он-το со мной с восторгом делился своими успехами по части организации работы сектора, тем, что начали получаться книжки по вопросам философии естествознания, и перспективами их издания. Все это требовало от него много сил, внимания и времени. Не пропускал он и заседаний дирекции и собраний парторганизации. Я с тревогой наблюдала его возбуждение, его лихорадочную деятельность. Звонила в институт, спрашивала, как там себя чувствует Иван Васильевич, не жалуется ли на головную боль, на сердце.

― Нет, ― обычно отвечала мне секретарша. ― Он выглядит отлично, румянец во всю щеку, глаза блестят, на месте не сидит.

― Ради бога, ― молила я секретаршу, ― напомните ему, чтобы принял лекарство, ведь все это признаки, что у него поднялось давление!

А вечером получала «выговор»:

― Ну, зачем ты беспокоишь людей?

― А затем, ― отвечала я. ― Держу пари, что давление и сейчас у тебя высокое.

Он покорно позволял измерить давление и со вздохом, бывало, признавал мою правоту.

― Тебе все-таки надо сократить объем работы, ― просила я его.

― Нет и нет! Тогда мое давление станет еще выше, я не могу оставить сейчас сектор, где удалось достаточно рационально организовать работу.

Когда ему присвоили звание профессора, он сообщил мне об этом даже несколько смущаясь, но чувствовалось, что очень рад признанию его заслуг. А я, конечно, гордилась его успехами, хотя тревога не оставляла меня, несмотря на то, что зима и весна прошли для него благополучно.