двухсот фунтов. В 1718 году он получит триста.) Ни один судья не выступил с заявлением, как предлагал Уигглсворт. А тот единственный, кто это сделал, довольно скоро пожалел о своей смелости: когда в 1720 году Сэмюэл Сьюэлл увидел, что пишется в книгах по истории, он пришел в ужас [57]. Его унизительное признание сохранится в памяти потомков!

Оставалась еще одна проблема. 25 августа 1706 года Энн Патнэм – младшая стояла перед конгрегацией деревни Салем, ожидая принятия в полноправные члены церкви. Ей было двадцать семь. Родители умерли, оставив на ее попечении девять братьев и сестер. Замуж Энн не вышла. В более благоприятные времена она подверглась нападению минимум шестидесяти двух ведьм и колдунов. Среди них – ее бывший пастор, теперь мертвый; соседка, теперь мертвая; юная Дороти Гуд, теперь сошедшая с ума. Она свидетельствовала под присягой против семнадцати из девятнадцати повешенных. В течение восьми месяцев вся община ловила каждое ее слово. Сейчас она стояла тихо, а новый пастор – с той самой кафедры, в которую она, как безумная, когда-то тыкала пальцем, указывая на желтую птичку во время проповеди Лоусона, – зачитывал ее признание. Бывшая провидица просила прощения у односельчан, родственников которых обрекла на арест или осуждение. Она глубоко сожалеет, что стала причиной такой беды. В частности, Энн приносит извинения семьям Нёрс, Эсти и Клойс, ряды которых в деревенской молельне к 1706 году сильно поредели. Они были невиновны. Энн дважды напомнила собравшимся, что действовала в тесной связке «с другими». Тот, кто писал текст ее заявления, явно держал перед глазами извинение присяжных: как и они, Энн признавала, что вела себя «невежественно и неосознанно» [59]. Она тоже не могла «ни понять, ни вынести таинственного морока, насланного силами тьмы и князем, господствовавшим в воздухе». Трижды в этом коротком выступлении она указывает, что была «инструментом» в его замысле.

Не требовалось дальше искать виновника. Это он – их постоянный и безжалостный спутник, так неумолимо присутствовавший в воздухе, которым они дышали, обитатель каждого массачусетского городка – вынуждал их творить такие вот вещи. В салемской деревне, как и везде, он снова выполз на передний план, все о нем говорили. В особенно пылком обращении Мэзера 1693 года дьяволы так и кишат повсюду, «наблюдая, желая, пытаясь нас пожрать» [60]. А тем временем ситуация мало-помалу менялась. Ведьмы и колдуны постепенно превращались в мучениц и мучеников. Пройдут годы, прежде чем кто-нибудь спросит: а чей это был морок; прежде чем кто-нибудь посмеет предположить, что судьи сами были подручными главного мага, что их, а не деревенских девочек следует считать «глупыми слепцами», одержимыми, пусть лишь «невежеством и безрассудством» [61]. Но это все равно не давало ответа на вопрос: что же все-таки произошло?

Требования возмещения становились все более эмоциональными, и в 1710 году массачусетские законодатели учредили комитет по обработке прошений и реабилитации салемских пострадавших. (И все равно они продолжали считать, что просто осудили не тех подозреваемых ведьм и колдунов.) В октябре 1711 года большинству жертв вернули добрые имена, а некоторые семьи получили компенсации тюремных издержек, но ответственности никто так на себя и не взял. Новое постановление оправдывало тюремщиков, констеблей и шерифов. О судьях в нем не говорилось. Многие спорили с логикой комитета, которая оставляла открытыми старые раны и всюду добавляла новых оскорблений. Мэзер специально приехал в Салем, «дабы попытаться излечить там всякую склонность к раздорам» [62]. Абигейл Хоббс была вознаграждена за свое эпатажное признание. У Уильяма Гуда, обвинившего собственную жену, дела шли особенно хорошо. Требования возмещения убытков не прекращались, но никто из причастных к этим убыткам не бежал с позором. Мы знаем, что только один свидетель раскаялся, уже на смертном одре, и признал, что его показания против Бриджет Бишоп безосновательны [63]. Искать виновных казалось бессмысленным, как казалось невозможным искать смысл в событиях 1692 года. Мало кто был невиновен – за исключением разве что повешенных.

До того как Пэррис допустил, что их околдовали, до того, как они превратились в провидиц или мучениц, до того, как кто-либо заподозрил их в «подлом мошенничестве», Абигейл Уильямс и Бетти Пэррис считались одержимыми демонами [64]. К этому же диагнозу они вернулись, когда выросли в молодых женщин[162]. По всем параметрам ранние салемские симптомы совпадали с симптомами Элизабет Нэпп, детей Гудвинов и двух юных особ, к постелям которых Мэзер поспешил уже после Салема. Мы никогда не узнаем, что вызвало недомогание девочек, было ли это больше связано с состоянием их душ или с тяжелой каждодневной работой, родительским вниманием или невниманием. Ощущение покалывания, бормотание и кривлянье, изъязвленная кожа и вывернутые конечности, извивы языков и выгибание спин, бред, исступление, «гневные обвинения против воображаемых людей» – все это, однако, точно совпадает с тем, что невролог XIX века Жан-Мартен Шарко, а вслед за ним и Фрейд назвали истерией [65]. Где в XVII столетии видели дьявола, мы сегодня склонны узнавать перегруженную нервную систему. Что недавно называли истерией, мы зовем сегодня конверсионными расстройствами, при которых тело как бы дословно переводит эмоции в соматические симптомы. Сублимация страданий может проявить себя физически, взяв тело в заложники. Зарисованные Шарко истерические конвульсии до мелких деталей походят на сцены, шокировавшие Деодата Лоусона.

Условия способствовали этой вспышке. Разговоры в окружавшей Бетти и Абигейл среде ходили тревожные, гневные, апокалиптические. Дом, и так холодный, погружался в еще больший холод. Хмурые члены церкви входили и выходили из пастората, выражая крайнее недовольство. Бетти и Абигейл никуда не могли скрыться от этих разгневанных мужчин в темные и унылые месяцы начала 1692 года, когда смерть ощущалась рядом, а обвинения в колдовстве множились [67]. Сыграло роль и то, что девочки жили в небольшом, герметичном пространстве, отлично подходящем для театрального представления (и неплохой детективной истории) – гораздо реже обвинения в колдовстве исходили из больших городов. В изолированном сообществе, в тесном доме, люди, гипотетически ставшие причиной отчаяния девочек, были в то же время единственными, к кому девочки могли обратиться за помощью. Визит ли Сары Гуд, послание с кафедры священника или какой-то внутренний надрыв – что-то их сломало.

Их состояние похоже на форму так называемого эмоционального ларингита, когда истерию сопровождает ощущение нехватки воздуха. Девочки выражали в припадках то, чего не могли выразить в словах или чего никто не слышал в их словах[163]. Мэзер и Сьюэлл ошибались насчет предпочтения молний бить по пасторским домам[164]. Но Пэррис был прав, когда заметил, что дьявол метит в самых благочестивых. Истерия предпочитает пристойные, чинные дома,