где трения прячутся глубже: понятно, почему под крышей у салемского пастора оказалось больше жертв колдовства, чем где-то еще [68]. (Удивляет, что их не оказалось еще больше. Двое детей Пэрриса не участвовали в колдовских играх – и полностью забыты историей.) Девочкам всю жизнь велено не вертеться и сидеть тихо – хорошо воспитанные, послушные Бетти и Абигейл начали корчиться и вопить. Они не могли выпускать пар, как делали громкоголосые, бесконечно замышлявшие шалость, плохие девочки Абигейл Хоббс и Мэри Лэйси – младшая, которые, кстати, вполне могли верить, что подписывали пакты с дьяволом, – и не исключено, что сделали бы это, если бы им предложили. В пасторате же легче было иметь видение, чем мнение.

Конверсионное расстройство тоже уважает глубинку, женщин (особенно молодых) и тех, кто лишился отцов. Оно нередко наведывается в монастыри, школы и больницы – заведения с тесными связями и эмоционально заряженной атмосферой. Фрейд отмечает, что смышленый ребенок с тонким восприятием страдает первым. Симптомы очень заразны, особенно, конечно, если ребенок происходит из самой респектабельной семьи в городе. (Таким же образом благочестивые люди чаще замечают дьявола. Одержимость редко случается при отсутствии активной набожности.) Ведьмин пирожок вывел на сцену полноправный член церкви, что потребовало жесткого вмешательства Пэрриса. Самые праведные члены сообщества – и более ортодоксальные пасторы – скакали во время дьявольской церемонии по пасторскому полю. Девочки, вероятно, знали о деле Гудвинов. Взрослые знали определенно. И когда взрослые говорят, что ты заколдована, вряд ли сразу же избавишься от симптомов. Уколы на твоих руках могут начать причинять больше дискомфорта – так, начинает чесаться кожа головы, когда кто-то говорит про вшей.

В самом сердце общины Бетти и Абигейл уже завладели ее восторженным вниманием, о чем очевидно мечтали другие. Мэри Роулендсон была откровенна. «Еще до того, как я узнала, что такое страдание, – признавала она в своем захватывающем приключенческом триллере, – я временами была готова его желать» [70]. Вряд ли она оказалась единственной в Новой Англии женщиной, мечтавшей об испытании, которое сможет доказать ее святость. Элизабет Нэпп плакала не только из-за того, что вела духовно несостоятельную жизнь, но и оттого, что «работа была ей невыносима» [71]. Никто не наказывал заколдованную девочку и не посылал ее за хворостом. Элизабет Хаббард больше не посылали по страшным поручениям, во время одного из которых за ней погнались волки; немало золушек в итоге освободились от своих обязанностей. (Энн Патнэм – старшая первая из заколдованных взрослых женщин оказалась настолько истощена именно потому, что девочки, от труда которых она зависела, забились в припадках. У нее имелся повод горевать, но гореванию в Массачусетсе XVII века практически не оставалось времени. Где-то еще оно проявлялось полным отчаянием.) Родители смотрели на своих «пораженных» чад с нежным беспокойством, братья и сестры – наверняка со злой ревностью. В другой подобной вспышке юная девушка сделала вывод, что родители отдавали ее бившимся в конвульсиях сестрам «гораздо больше любви и жалели их больше, чем когда-либо раньше» [72]. Очень скоро у нее появились те же симптомы, что у них.

В обвинениях заколдованные описаны «зачахшими, истощенными, истраченными и измученными» [73]. Никто из увидевших девочек не заметил бы первых трех пунктов: еще никогда в жизни их так не баловали. Безусловно, это само по себе было искушением, приглашением к симулированию болезни. Один свидетель защиты заметил, что заколдованная девочка начинала корчиться каждый раз, «когда мать говорила с ней жестко» [74]. Элизабет Нэпп не только оставалась здоровой на фоне все усиливавшихся агоний, но и набрала вес. (Как и пасторам, девочкам требовалась аудитория. В 1693 году юная заколдованная возжелала внимания самого губернатора. Элизабет предупредила, что ей не станет лучше, пока в Бостоне не соберется конклав пасторов и дружно за нее не помолится – еще одна версия поездки в град золотой.) Она дала понять, что остается еще много поводов для самобичеваний и духовной растерянности, а также дьявольских искушений, от которых необходимо освободиться; подобную тоску испытывали дети Сьюэлла и Гудвинов, когда рыдали о растраченной впустую жизни. И без того за каждым кустом прятался в засаде индеец, в каждом дворе маячил призрачный француз[165]. Каждый ребенок имеет близкую связь с монстром, живущим у него внутри. Но и взрослые могут, проснувшись, обнаружить у себя не привычную гладкую руку Генри Джекила, но смуглую, шишковатую лапу Эдварда Хайда.

Действительно ли заколдованные ощущали щипки и уколы? Считается, что кожа у человека в истерии необычайно чувствительная, особенно поздно ночью [75]. На ней легко остаются синяки. Кроме того, деревенский житель XVII века вполне мог ощущать метафорические укусы и кинжальные удары. От хорошей проповеди ожидалось, что она пронзит вас до мозга костей. Коттон Мэзер называл зимы «щиплющими и пронзающими»[166]. Ему казалось, что в зимнем дне больше часов, что давало больше времени для размышлений. Пуритане изъяли из календаря все праздники и получили рабочий год триста дней. Это способствовало их невероятной продуктивности, а заодно обрекало, как отмечалось, на «самую скучную жизнь в истории западной цивилизации» [78]. У девочек вообще не было передышек во время самых унылых, самых замкнутых месяцев в году, когда небо низко, а семья – гнетуще близко.

Верили ли они на самом деле, что видели Деливеранс Хоббс на потолочной балке, а Джона Проктера – на коленях пристава? Они просидели всю зиму безвылазно дома, вокруг – пепельно-серое небо, засыпающее землю снегом, внутри – побеленные стены и ноль украшений. Известно, что визуальная монотонность может провоцировать галлюцинации (интересно, что здесь не было обонятельных галлюцинаций и очень мало было бестелесных голосов). Не так уж и сложно нафантазировать что-либо в лихорадочном беспокойстве. Девочка, состоявшая в очень близких отношениях с миром неведомого и хорошо подкованная в Писании, фантазировала с особой готовностью. Молитва делает вымышленные образы четче, дабы дать привилегию вымышленному миру над реальным, в котором подросток уже ориентируется [79]. Вероятно, не случайно самые образованные деревенские девочки с особым азартом участвовали в действе. Также и в Швеции – умная, острая на язык одиннадцатилетняя сирота оказалась в эпицентре кризиса [80]. В голове у нее бились искореженные версии девичьих страхов, сцены из Писания, прилипчивые домашние проблемы, бурлящее варево из грехов и ошибок, осколки снов и ночных кошмаров, ошметки сплетен и политических метаний – настоящий Шагал с котами у дверей и соседями в саду. В каком-то смысле заколдованные втянулись в «чтение вслух по ролям» – всю жизнь просидевшие на литургической диете из тигров и драконов, они стали отвечать черными кошками и дикими зверями.