Но он упрямо, почти до самого конца дней продолжал свое общение не только с людьми, но и со своей родной землей, ее морем и горами, воздухом, дорогами, домами, деревьями. Если он чувствовал себя хоть немножко сносно, он каждый день в один и тот же час, уже поддерживаемый в последние годы под руки, спускался по лестничке со второго этажа, садился рядом с шофером в машину и ехал на прогулку. Он медленно проезжал по нарядным улицам Сухуми, а потом чаще всего сворачивал на дорогу, идущую на юг, в сторону реки Кодор, к тем местам, где он родился. Иногда он доезжал до Кодора и подолгу сидел на его берегу. Иногда съезжал с шоссе и по одной из многих проселочных дорог, вдоль почетного караула обвитых старыми лозами придорожных тополей, ехал к самому морю; выходил, а если чувствовал себя слишком плохо для этого, просто открывал дверцу машины, слушал шум моря и смотрел на него. Да, смотрел, хотя в последние годы почти ослеп. Он страстно ненавидел свою слепоту, так же страстно, как не любил вообще все свои старческие немощи. Сказать, что он страдал от них, значит неточно выразить его бурный характер. К страданию постепенно привыкают. Но он не желал привыкать ни к чему из того, что насильственно отдаляло его от других людей, от природы. Он не столько страдал от своих недугов, сколько боролся с ними, с каждым порознь и со всеми вместе.

А со все плотнее надвигавшейся слепотой он до самого конца не желал считаться. Он говорил: поеду посмотреть на море, поеду посмотреть на горы. Он говорил: я вчера видел этого человека, он постарел. Он любил писать в стихах: я вижу. И это не были просто слова: силой своей воли, своей памяти и своего воображения он действительно видел то, что с особенной страстью хотел видеть.

Тем, кто не знал Дмитрия Гулиа, я не хочу рисовать образ стареющего богатыря. Он вовсе не был богатырем, не был никогда, и в молодости тоже. А в те годы, что я его знал, это был невысокий старик с широкими худыми плечами, со слабыми старческими руками, тонким, прекрасным, по уже очень старым лицом и легкими белыми волосами, такими длинными, что они почти падали ему на плечи. У него был твердый, но очень тихий старческий голос и медленные движения. И лишь, пожалуй, жесты его рук, непримиримо сжимавшихся в кулаки или коротким, но резким движением прерывавших в споре собеседника, выдавали всю его страстность и силу в тех случаях, когда он сердился, считая что-нибудь ложным, недостойным или несправедливым.

В нем не было той внешней могучести, которую редкое от природы здоровье придает порой ничем, кроме этого, не примечательным старикам. Его сила была силой духа, выдержавшего в жизни многие испытания и но согнувшегося и перед последним испытанием – старостью.

Во второй половине его долгой жизни в судьбе его народа стали одна за другой происходить перемены, во имя которых он и ощупью и сознательно боролся всю первую половину своей жизни, не предвидя, конечно, полной их меры. Он прожил сорок три года до революции и сорок три года после нее. Вторая половина жизни тоже была бурной.

Достаточно просто подумать, чем была Абхазия в 1917 году и чем она стала, чтобы представить себе, из каких беспрестанных трудов, забот и борьбы состояла жизнь человека, составившего первый абхазский букварь, напечатавшего первые абхазские стихи, написавшего на своем языке первую пьесу и первый роман, открывшего первый театр и создавшего первые академические труды по истории своего народа2.

Эта удивительная жизнь мальчика из абхазской деревни, молодого сельского учителя девяностых годов прошлого века, ставшего сначала великим просветителем своего маленького народа, а потом писателем и поэтом, известным в громадной двухсотмиллионной стране, – такая жизнь, конечно, граничит с подвигом, а быть может, и является им.

В 1937 году, когда Дмитрию Иосифовичу перевалило за шестьдесят, он написал роман о дореволюционной Абхазии и назвал его по имени героини: «Камачич»3. В этой книге Гулиа заглядывал в уже сравнительно далекое прошлое. Но это прошлое стояло перед его глазами, и причиной тому были не только талант, но и жизнь, прожитая не возле событий, а в самом их пекле.

Когда я читал «Камачич», мне все время казалось, что Дмитрий Гулиа не только автор повествования, но и незримый участник событий. В романе нет ни одного персонажа, за которым можно прямо подразумевать личность автора. И в то же время на многих страницах испытываешь ощущение его физического присутствия. Я ловил себя на этом чувстве в сцене спора Альяса с попом; наверно, молодому школьному учителю Дмитрию Гулиа не раз в своей жизни приходилось вот так схватываться из-за детей, которых не желали принимать в прогимназию, потому что они не крещены, а их родители не венчаны.

Я видел его на томительном приеме у начальника округа и в унизительном ожидании у начальницы прогимназии. Наверное, вот так же, как в романе родственник Альяса – Махав, сам Гулиа обивал эти пороги, пытаясь достучаться до совести глухих… За ироническим, язвительным описанием празднества, устроенного князем Нахарбеем Чачба, мне виделся учитель Гулиа, присутствовавший там, на пиру, и отпускавший злые шутки, за которые в то время можно было поплатиться головой.

Да и в других сценах, где беседуют крестьяне, рассказывая друг другу истории одна мрачней другой и ища выхода из безвыходных положений, мне много раз казалось, что в этих беседах участвует учитель Гулиа, сидит за крестьянским столом, ост мамалыгу, пьет вино, пробует вместе с крестьянами решить: как же все-таки им быть?

В долгой жизни Гулиа было неисчислимо много событий. Но самым главным ее событием было рождение советской власти, пришедшей и сказавшей этому человеку так, как и многим другим людям его судьбы: я пришла, твои мечты о будущем твоего народа могут исполниться. Но для этого тебе придется еще столько работать вместе со мной! Столько работать, без оглядки и отдыха, что для этого может не хватить всех твоих сил и всей твоей жизни, даже если ты очень силен, а жизнь твоя будет очень долгой!

И он работал. Работал изо всех сил и всю свою долгую жизнь. У меня есть старая фотография Дмитрия Гулиа, фотография тех лет, когда происходит действие его романа «Камачич». Он стоит на ней в черкеске, коренастый, широкоплечий, мужественный и вооруженный. Губы