— И что с ним стало? — спросил я неожиданно для самого себя. — Он бросил это занятие?

Она пожала плечами:

— Не знаю. Он уехал. — Ее взгляд снова оставил мое лицо и устремился в небо. — Когда люди уезжают, они выпадают из моей жизни, потому что я не могу последовать за ними.

Она меня заворожила, с той самой первой ночи. В легкости, с которой она вошла в мою жизнь, мне чудилось предзнаменование, правда, я не мог сказать, какое именно.

— А тебе когда-нибудь хотелось? — спросил я ее.

— Чего хотелось?

— Последовать за ними. — Помню, как этот намек на множественность встревожил меня, уже тогда. Я ревновал, сам не зная к чему.

Она покачала головой:

— Нет. Со мной остается лишь то, что они оставляют.

Ее голос стал как-то тише, пока она говорила. Мне захотелось протянуть руку и коснуться ее плеча, чтобы хоть как-то смягчить приступ тоски, которая, казалось, вдруг нахлынула на нее, но, как я узнал позже, ее настроения были быстротечны. Она вдруг выпрямилась и начала гладить Бена, пока моторчик его маленького тельца не заполнил своим урчанием все вокруг.

— А ты всегда в таких местах пишешь? — спросила она.

Я кивнул:

— Я люблю ночь; люблю ночной город. Когда кажется, что он никому не принадлежит. В хорошую ночь рассказы будто сами собой пишутся. Стоит только выйти на улицу, и я точно подключаюсь напрямую к темному сердцу ночного города, так что его секреты сами вытекают из моей ручки.

Я умолк, неожиданно смутившись от того, что наговорил. Для такого короткого знакомства, как наше, это было чересчур откровенно. Но она лишь пригасила немного свою ослепительную улыбку.

— И тебя это не беспокоит? — спросила она.

— Что именно?

— Что то, о чем ты пишешь, тебе не принадлежит?

— А какому писателю принадлежит им написанное? — ответил я. — Разве сама суть акта творения не в том, чтобы отпустить частичку себя на свободу?

— Что будет, когда частичек больше не останется?

— В этом-то и есть весь секрет — по-моему, творческая искра никогда не гаснет. Чем чаще черпаешь из колодца вдохновения, тем полнее он становится. Чем больше я работаю, тем больше у меня появляется идей. Откуда они появляются, из моего подсознания или извне, неважно. Важно то, что я вкладываю в свои истории.

— Даже когда они пишутся как будто сами?

— Может быть, особенно если они пишутся сами.

Я был поражен — не тогда, а позже, вспоминая, — странной напряженностью нашей беседы. Обычно незнакомые люди так не разговаривают. Мы проболтали, наверное, добрых три часа, но не о себе, не о своих историях, не о прошлом, а о том, какими мы были в тот миг, и это сблизило нас до такой степени, которая на следующий день показалась мне сверхъестественной. Иногда разговор замирал, но периоды затишья только усиливали ощущение взаимной связи, как то уютное молчание, которое возможно только между настоящими друзьями.

Я мог бы говорить и говорить, всю ночь напролет до самого рассвета, но в одно из таких затиший она встала.

— Мне надо идти, — сказала она, перебрасывая длинную ручку своей сумки через плечо.

На миг меня охватил страх. У меня не было ни ее адреса, ни номера телефона. Только имя.

— Когда я опять тебя увижу? — спросил я.

— Ты бывал когда-нибудь на старых каменных ступенях под мостом на Келли-стрит?

Я кивнул. Их сложили в те времена, когда по реке сплавляли в озеро разные грузы. Ступени под мостом, вот и все, что осталось от прежних доков, чьи рабочие были завсегдатаями ирландского трактира под названием «Арфа». Доков давно уже нет, но «Арфа» стоит. Это одно из самых старых зданий в городе. Старше его были только массивные каменные сооружения вокруг нас, заложенные еще голландскими отцами-основателями.

— Я буду ждать тебя там завтра ночью, — сказала она. Сделала несколько шагов, потом остановилась и добавила: — Может, принесешь какую-нибудь свою книжку?

Улыбка, которой она сопроводила эти слова, опьяняла. Я сидел и смотрел ей вслед, пока она не пересекла площадь и не исчезла в том же узком переулке, из которого возникла. Ее шаги были слышны еще некоторое время, отдаваясь призрачным стуком каблуков по мостовой, но потом и их не стало.

Наверное, именно тогда я и решил, что мне явился призрак.

В следующие несколько недель я писал не много. Она не хотела — сказала, что не может, — встречаться со мной днем, но почему, не объяснила. Я не знал что думать и в конце концов всерьез решил, что это потому, что она призрак или даже суккуб или вампир. С сексуальной привлекательностью у нее все было в порядке. Так что если бы в одну прекрасную ночь у нее вдруг отросли клыки, я бы заголил шею и позволил ей пить сколько захочет. Но ничего подобного, разумеется, не случилось. Поразмыслив над предложенными вариантами ответа на ее загадку, я сообразил, что правильного среди них нет.

Еще я убедился, что лет ей по крайней мере столько же, сколько мне, а то и больше. Она много читала, ее вкусы, как и мои, были всеобъемлющи, от жанровой литературы до классики. Сначала мы подолгу разговаривали, потом постепенно начали гулять по излюбленным местам ночного города, держась за руки, и в конце концов занялись однажды ночью любовью в большом и уютном спальном мешке посреди парка Фитцгенри.

Она привела меня туда во время одной из наших так называемых вылазок, ни слова не говоря, скинула в лунном свете одежду и привлекла меня в долгожданную гавань своих объятий. Позднее, уже засыпая, я слышал над нами клики гусей, которые летели на юг. Помню, я еще подумал, как странно слышать их в такой поздний час, но, с другой стороны, разве не было странно все, что происходило во время наших с Талли встреч?

Утром я проснулся один, два старых алкаша сидели неподалеку и без особенного удивления наблюдали, как я одеваюсь в мешке, точно каждый день такое видели.

Наши встречи сливаются в моих воспоминаниях воедино. Трудно сказать, что было в одну ночь, а что в другую. И все же память хранит, точно фетиши, отдельные узелки событий, из которых сплетен талисман ее имени, как, например, та вторая ночь под мостом на Келли-стрит, когда я умирал от страха, вдруг она не придет, или те три ночи, когда она ни словом не упоминала книжку моих рассказов, которую я, расставаясь, отдал ей на тех же ступенях под мостом, а на четвертую призналась, как сильно они ей понравились.

— Это мои истории, — сказала она, возвращая мне книгу в ту ночь.

Мне и раньше доводилось сталкиваться с читателями-собственниками, фанатами, которые заявляли свои права на созданный мною мир, принимали выдуманных персонажей за реальных людей или думали, будто моя голова набита разными тайными знаниями, а все из-за магии и мистики, которые появлялись в моих рассказах. Но такой реакции, как у Талли, я еще не встречал.