собственно, приводили к первоначальной проблеме: создавалась новая монополия под управлением формально выстроенных в иерархическую структуру лояльных партийных деятелей, которые пользовались исключительными правами на собственность, полномочиями, распределением привилегий и возможностей карьерного продвижения. Более того, постоянно угрожая своему аппарату обвинениями в предательстве и заговорах, Мао вынуждал своих преданных последователей постоянно демонстрировать разрушительный в своей чрезмерности конформизм, который предопределил крах «большого скачка», во имя реализации которого партийные кадры – под постоянным риском быть заклейменными «правыми уклонистами» – брали на себя завышенные обязательства, врали о достижениях и потом отнимали урожаи у голодающих деревенских жителей. Этим же объясняются чистки 1968 г., во время которых новые подчиненные Мао на местах, не имея ни возможности, ни желания сдерживать нарастание репрессий, ожесточенно выискивали предателей.

По сути, Мао в корне ошибся в своем диагнозе основной проблемы КНР. Китай должен был опасаться не восстановления капитализма, а цепкости бюрократической иерархии. Все сложности неизбежно происходили из того, что Мао настаивал на верности лишь одной системе, которую он отказывался как-либо менять и постоянно возвращал на стартовую позицию. Лекарством, которое Мао прописал Китаю на основе такого некорректного диагноза, стали устойчивые циклы конфликтов и разрушений, все глубже заводящие страну в тупик отсталости. Трагедия КНР заключалась в ошибочном мировоззрении несокрушимого в своем догматизме лидера, который придерживался крайне ограниченных и устаревших идеалов. Лишь после кончины диктатора руководству Китая удалось вырваться из круговорота маоистской доктрины и начать рассматривать организационные и экономические подходы, отличавшиеся от советской модели. Учитывая поразительный крах Советского Союза и его империи десятилетие спустя, скорее всего, это было своевременное решение.

Новый путь

После Мао Цзэдуна Китай пребывал в безмолвном кризисе, из которого расшатанным государственным и общественным структурам еще предстояло найти выход. После арестов чиновников, которые содействовали Мао в осуществлении «культурной революции» и, казалось, должны были остаться верны делу его жизни, оставалось мало сомнений по поводу того, что «культурная революция», а также идеи, вдохновившие ее, будут отвергаться. Очевидно, что общество стремилось к социальной и политической стабильности, а также улучшению качества жизни. Мы можем предположить, что опустошение, оставшееся после Мао, дало возможность его последователям начать все с чистого листа. Оставшиеся в наследство от СССР институты лежали в руинах. Предстояло отстроить все заново. Была масса сомнений по поводу того, в каком направлении Китаю следовало двигаться дальше. Безо всякого умысла Мао создал для своих последователей возможность выйти далеко за узкие рамки доктрины маоизма, а заодно и более ортодоксальных вариаций на тему марксизма-ленинизма.

В некотором смысле Китай после Мао начинал с нуля. Снова начался поиск модели, которая бы позволила добиться процветания и усиления страны. В конце 1940-х гг. выбор пал на СССР, и вплоть до 1960-х гг. советская модель в самом деле играла свою оправданную роль. Однако с конца 1940-х гг., когда китайские лидеры последний раз принимали подобные фундаментальные решения, мир начал сильно меняться. К концу 1970-х гг. опыт СССР уже не представлялся привлекательной моделью развития. Советский союз и страны-сателлиты продолжительное время сталкивались с замедлением темпов роста и вступили на путь стагнации, который грозил им крахом. Венгрия стала ярким примером процветания, оазисом посреди советского блока именно благодаря умеренным рыночным реформам и уступкам в отношении малого частного сектора. Контрастом выступала Польша, в которой не проводились реформы, в результате чего страна столкнулась с финансовыми проблемами, которые вскоре привели к скачку цен, ставшему основанием для расширения движения «Солидарность», практически сокрушившего действующий режим.

Прямо у границ Китая являли себя завидные модели развития: особенно показателен был пример Японии, но внимания заслуживали Южная Корея, Тайвань, Гонконг и Сингапур. 1940-е гг. остались далеко позади, и стало очевидно, что рыночный капитализм не приведет к коллапсу и мир не переживет больше тех потрясающих все основы депрессий, которые он пережил в 1930-х гг. Среди окружающих КНР процветающих соседей только в Японии конституционно действовала многопартийная система, что, впрочем, не помешало фактически одной и той же партии десятилетиями удерживать рычаги контроля. Сингапур ввел более жесткую форму однопартийности. Южная Корея и Тайвань представляли собой диктатуры. Гонконг был де-факто колонией и управлялся из Лондона. Однако все эти экономики были интегрированы в мировую систему, допускали значительное участие государства в управлении частной экономической деятельностью и добились существенного экономического роста за счет продвижения экспорта. Руководству КНР после Мао пришла в голову очевидная мысль: развитие Китая можно было значительно ускорить за счет использования рыночных механизмов и открытия дверей окружающему миру, не отказываясь при этом от диктатуры КПК.

Этот процесс начал еще до возвращения во власть в конце 1978 г. Дэн Сяопина назначенный преемник Мао Хуа Гофэн [Teiwes, Sun 2011, 2013]. Список политических инициатив, бывших отступлением от ключевых идеалов Мао, постепенно рос. Уже через несколько лет Китай осуществил захватывающую дух полную смену курса. Новое руководство КНР отстаивало необходимость применения на практике новейших научно-технологических достижений и установило продуктивные отношения с научными и техническими специалистами. Были восстановлены научные организации, воссоздана система высших учебных заведений, возобновлены исследования в области социальных наук. Возможности Китая в области научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ повышались за счет образовательных и исследовательских обменов с ведущими капиталистическими экономиками. Десятки тысяч учащихся отправляли на учебу за рубеж. Коллективное сельское хозяйство уступило место индивидуальному фермерскому хозяйству. Были сняты ограничения в отношении малых частных и семейных предприятий, в особенности в секторе услуг. Был облегчен режим эмиграции. Государство приглашало на консультации зарубежных специалистов. Китай начал получать зарубежные кредиты и финансовую помощь. Власти приступили к экспериментам с механизмами ценообразования и повышения доходности для продвижения реформ в прискорбно недоразвитом секторе государственной промышленности. В попытке привлечь капитальные инвестиции от иностранных частных компаний начали учреждаться «специальные экономические зоны».

Как просто было бы написать: «а остальное – уже история». Но действительность оказалась значительно сложнее. После Мао Китай все еще переживал глубокие расколы. Молодежь ощущала отчужденность. Полемика затрагивала не только наследие эпохи Мао, но и возможность продолжать доверять КПК, чья репутация сильно пошатнулась. В 2009 г. КПК, в традиционном для себя пафосном тоне, отпраздновала 30-летие успешной реализации политики «реформ и открытости». Однако мало кто вспоминал, что первые десять лет «реформ и открытости» – с 1979 по 1989 г. – были отмечены сильными волнениями и разногласиями в руководстве по поводу масштабов и темпов претворения в жизнь как политических, так и экономических реформ. Помимо этого, настойчиво звучали призывы общественности к дальнейшему развитию демократии: «Стена демократии» 1978–1979 гг.[215], мобилизация учащихся на демократические выборы в собрания народных представителей на местах в 1980 г., общекитайское студенческое движение за политические реформы и большую демократизацию