– Смотрите, леди мама! – восклицает он и показывает мне ножны и рукоять, украшенную рубинами. Он держит его с явным умением, проверяет его в воздухе и взмахивает им над головой.

– Эй, осторожнее, не снесите мне голову! – предупреждает его Дэвид Линдси, и Яков расплывается в улыбке, глядя на своего друга и защитника.

Для меня они тоже приготовили подарок, который и подносят, встав на колено. Я заглядываю под шелковую обертку свертка: это хороший отрез ткани, из которого можно сшить два платья или несколько пар рукавов. Это моя любимая парча, ткань королей, вытканная золотыми нитями, целое сокровище в отрезе.

– Благодарю вас. Пожалуйста, передайте мою благодарность брату, – тихо говорю я.

Им совершенно незачем думать, что я готова кричать от восторга или что велю, чтобы мне сшили платья, которые я буду рассматривать и гордиться ими как доказательством любви моего брата. От Морпета меня отделяет очень долгий путь, и теперь мне не так легко угодить, как раньше.

Я приглашаю посланников подойти поближе, музыканты начинают играть громче, а фрейлины отходят на некоторое расстояние, чтобы они могли передать мне новости из Лондона без того, чтобы спустя час о них узнали все сплетницы.

– Мы привезли вам предложение, которое, как нам кажется, очень порадует ваше величество, – с поклоном произносит архидьякон. – А еще личные письма его величества, вашего брата, королевы и вдовствующей королевы.

Я протягиваю руку, и они вручают мне свертки.

– Что за предложение?

Архидьякон еще раз кланяется и улыбается. У него явно припрятано известие, стоящее того, чтобы его услышали. Я ловлю взгляд Генри Стюарта, стоящего в дальнем конце комнаты. Он лихо подмигивает мне, словно понимает мою радость от того, что моя звезда снова всходит на небосклоне и что мой брат обращается со мной как должно, как с королевой по праву. Мне очень хочется подмигнуть ему тоже, но вместо этого я поворачиваюсь к посланнику и уточняю:

– Я вас слушаю. Предложение?

Они подходят еще ближе и говорят уже почти шепотом, и мне приходится поднести руку к лицу, чтобы скрыть радостную улыбку. Они предлагают Якову руку его кузины, Марии, единственной дочери Генриха и Екатерины. Этим они еще раз подтверждают намерение короля сделать моего сына наследником английского престола. Это лучшее решение для Генриха: его урожденная дочь становится королевой Англии и ее место закрепляется браком с ее кузеном, моим сыном, королем Шотландии и наследником английской короны. Я беру себя в руки и смотрю на них с вежливым безразличием.

– Разве принцесса не помолвлена с императором? – спрашиваю я.

– В настоящий момент да, так и есть, – отвечает архидьякон, разведя в стороны мягкие белые руки. – Но подобные договоренности часто меняются.

Подобные договоренности часто меняются по прихоти моего драгоценного брата. Принцессу Марию уже сватали и во Францию, и в Испанию. Но если она действительно будет помолвлена с моим сыном, эта договоренность будет крепкой, потому что я сделаю ее такой.

Через весь зал ко мне подходит Генри Стюарт, и я чувствую, как розовеют мои щеки. Он склоняется ко мне, чтобы сказать что-то мне на ухо.

– Ваше величество, следите за лицом, у меня для вас дурные вести. Держите лицо.

Это настолько неожиданно и так внезапно интимно от молодого человека, который не раз показывал себя хорошим другом, что я тут же снова поднимаю руку к лицу и опускаю взгляд.

– Что? – коротко спрашиваю я.

– Ваш муж, Арчибальд Дуглас, граф Ангус, здесь, в городе.

Я поворачиваюсь к посланникам, ощущая на плече, как прикосновение ангела, касание пальца Генри Стюарта. Он словно вселял мне силы, поддерживал меня, не давая покачнуться.

– Слышала, что граф Ангус вернулся в Шотландию, – холодно произношу я. В моем голосе нет и тени волнения или дрожи. Генри Стюарт отступает назад, и его глаза прищуриваются в скрытой улыбке. Он смотрит на меня так, словно я – предел его мечтаний.

Посланники опускают головы и обмениваются смущенными взглядами.

– Да, так и есть, – наконец говорит Рэдклиф. – И мы надеемся, это не побеспокоит ваше величество. Его не смогли удержать во Франции, и у нас не было оснований арестовывать его в Англии. Его величество, ваш брат, велел ему не беспокоить вас, но граф – свободный человек и может ездить куда захочет. Как мы могли ему помешать?

– Мы не хотели, чтобы это вас обеспокоило… – эхом вторит архидьякон.

– Он не побеспокоит ее величество, – внезапно встревает в разговор Генри Стюарт, забывая о предупреждении, которым сам только что поделился со мной. – Ее вообще ничто не побеспокоит. Она – вдовствующая королева, в собственном королевстве, к тому же регент. Что может ее побеспокоить? А вы ненароком не привезли его с собой? Может, разделили с ним путешествие сюда, как добрые друзья?

Он дает мне уверенность, чтобы я могла с королевским достоинством встретить то, что причиняет мне наибольшую боль.

– Моему брату следовало сначала подумать о моих правах как королевы, прежде чем позаботиться о правах Арчибальда как графа. Его светлость утратил все права на меня, когда подвел меня как муж. Можете передать ему, что я не приму от него писем и что он может держать сопровождение не больше сорока человек. И он не должен подходить ко двору ближе чем на десять миль.

Оба моих советника, Джеймс Гамильтон и Генри Стюарт, кивают при этих словах. Это всего лишь вопрос безопасности. Никто не забыл, что сделал Арчибальд, когда привел свой клан внутрь городских стен, а Джеймсу Гамильтону не хочется вспоминать о бешеной поездке на пони угольщика. Генри Стюарт же исполнен жгучей гордости юноши, который готов умереть, но не допустить опасности для своей королевы.

Я беру письма в тишину своей часовни, где меня никто не будет беспокоить, ни мой непоседливый сын, ни болтушка дочка, ни тихая улыбка красавчика казначея.

В пакете оказывается только одно письмо, от Марии. Екатерина молчит, и отсутствие письма от нее говорит мне столько же, сколько три страницы рассказов от моей младшей сестры. Объяснение всему я нахожу на самой последней странице. Она говорит: