Постарался забыть об одном — встревожило другое: целых двенадцать часов не был он в цехе… Война, железный план, каждую минуту может появиться директор, спросить… Пропал начальник сборки! И где пропал?! Чем занимался в такое время, о чем думал?

Он провел рукой по заросшему лицу, наклонился, схватил горсть снега. «Умоюсь хоть так», — подумал он, растирая лицо. Мутные холодные капли попадали в рукава полушубка, леденели, отрезвляли… Жадно, по-ребячьи, проглотил он комок свежего снега…

Вытерев руки о полы полушубка, зашагал к заводу, посветлевший, но еще неспокойный. Временами пробирала дрожь. Припомнились первые дни жизни в Кремнегорске. Тогда тоже было волнение и тоже было не ясно, что будет завтра. Боязнь этого завтра неодолимо тянула в цех. Только там, в беспокойном и напряженном труде, мог он обрести спокойствие. Все остальное зависит от этого.

На улице прошагали курсанты учебной танковой части. Николай невольно ускорил шаг. Издалека, со стороны танкодрома, ясно донеслись усиленные в морозном утреннем воздухе выстрелы: шло испытание бронекорпусов. Николай зашагал еще быстрее.

Навстречу ему, пересекая заводскую площадь, бежала женщина с ребенком на руках. Полусонный, закутанный в белый платок, прячась от холода у матери на плече, ребенок плакал и толкал ее ногами в живот.

— Замолчи, сынок! — успокаивала мать. — Не плачь, говорю, а то я сама зареву… И так опаздываем.

Только теперь Николай узнал Фаню Егорову. Вот она вся: платок сбился, рыжий хохолок запорошен снегом, щеки мокрые, красные — от снега или от слез, валенки с мужней ноги… Николаю почему-то стало стыдно, он рванулся к ней, крикнул:

— Куда ты, Фаня?

— На смену, Николай Павлович, куда же? — не то улыбаясь, не то плача ответила она и побежала дальше.

— С мальчонкой? — крикнул вдогонку Николай.

— Его в сад надо, а я и так опаздываю…

— Погоди, давай его сюда. Я донесу. А ты — в цех!

— Нет, что ты!

— Давай, давай! — настаивал Николай. — Не уроню!

Фаня помедлила в нерешительности, передала сынишку, махнула рукой и побежала в проходную.

— Ты кто такой? — спросил мальчик, переставая плакать и трогая опушку полушубка.

— Начальник! — грозно надув щеки и еле сдерживая улыбку, проговорил Николай.

— Мама! — закричал малыш и заболтал ногами. — Мама!

Николай начал неловко успокаивать его:

— Эх ты, здоровый мужик, а шуток не понимаешь!

Надя стояла неподалеку от проходной будки и глядела, как неумело, но бережно нес Николай чужого ребенка. Ей хотелось плакать. Было жаль и его и себя… Все эти дни она ждала Николая, приходила пораньше домой, думала — позвонит. Не дождалась, вчера вечером позвонила сама. Никто не ответил. Позвонила ночью. Какой-то хриплый голос пробурчал, что начальника в цехе нет, — должно быть, ночует дома. Надя почти не спала эту ночь, побежала пораньше на смену, остановилась неподалеку от проходной, пропустила всех, надеясь увидеть Николая. И вот — увидела…

День складывался тяжело… Надя ходила по коксовым батареям, разговаривала с машинистами и мастерами, а сама все видела сквозь холодную пелену снега бегущего через площадь Николая с чужим ребенком на руках.

Только одна встреча за этот день несколько отвлекла ее, даже развеселила. У эстакады, где разгружали уголь, Надя увидела девушек-мариек, тех самых, что недавно упали на землю перед батареей. Она подошла к ним, поздоровалась.

— Обжились?

Девушки узнали ее, заулыбались.

— Теперь огня не боитесь?

Одна из них, сияя остроскулым порозовевшим лицом, произнесла робко, стыдливо, чуть покачав головой:

— Нет, нет…

— Чего же вы тогда испугались?

Девушка заговорила смелее, коверкая русские слова. Надя едва поняла: им, оказывается, с детства твердили, что когда повалится с неба огонь, значит, придет конец света… Они очень испугались. И спасибо ей — она научила их не бояться. Они называют ее между собой «девушкой из облака» — ведь она показалась им тогда в клубах пара.

— «Девушка из облака»?

Надя засмеялась, повеселела, пожелала им счастливой работы, а когда отошла и осталась одна — печаль с новой силой охватила ее.

«Девушка из облака»… теперь это звучало не весело, а насмешливо. Где-то далеко от нее были земные дела, земные заботы, земные радости…

И снова представился ей Николай: он бежит, прижимая к себе чужого ребенка, и не видит ее.

Наде стало казаться, что только маленький, только он, которого ей теперь так невыносимо хотелось, мог бы вернуть любовь Николая.

После работы она пошла к врачу. Она искала успокоения и нашла его в ласковых словах пожилой, умудренной опытом женщины, верила каждому слову, принимала каждый совет.

Открывая квартиру, Надя вспомнила, как после ухода Николая, растерянная, даже испуганная, осталась одна. Поздно догадалась она, что произошло. Всем своим женским чутьем поняла, какую боль причинила Николаю, вспомнила, как не скоро и не легко сошлись их дороги. Но что было делать? Догнать, сказать ему что-то другое, попробовать оправдаться, солгать? Но она так не могла. В чем же ее ошибка, в чем вина? В том, что сказала правду. Не надо было этого говорить. Не потому, чтобы скрыть от него правду, а чтобы не причинять ему боли. Она была добра к нему, видела, чувствовала, знала, как он любит ее. А потом и сама полюбила… Его не в чем винить. Во всем виновата она сама.

Переступив порог, Надя заметила на полу белую полоску бумаги, подняла ее, торопливо подошла к окну, отдернула занавеску и в бледных отсветах снежного полотна под окном разглядела, что было в руках. Телеграмма из Тигеля… Надя разорвала ее, прочла, вскрикнула и бросилась из комнаты.

Она не могла звонить Николаю, она должна была видеть его…

Николай был у себя в конторке.

Появление Нади — встревоженной и растерянной — испугало его. Он шагнул ей навстречу.

— Что случилось?

Молча подала она телеграмму, посмотрела на него страдальчески, сдвинув тонкие брови, словно прося прощения за то, что принесла страшную весть: скоропостижно умерла мать…

…Поезда в тот день на Тигель не было. Николай уехал только к вечеру следующего дня. На похороны он опоздал.

С неизъяснимым чувством подходил Николай к отцовскому дому. Боялся, что вдруг расплачется, увидев все это: забор, оплетенный хмелем, решетчатую калитку, старый тополь у порога, тополь, под которым когда-то его причащали вареньем. И вспомнилось: давным давно, летом, сидели под этим тополем гости, а ему не хватило места, и мать вывела его, мальчонку, из-за стола. Он обиделся до слез, влез на тополь, на самую верхушку, и стал кричать оттуда, дразнить мать: «Марья-Марья-Марьюха! Ха-ха!» И чем больше сердилась мать, тем сильнее он кричал… Милая мама! Разве бы стал он теперь обижать ее? В те далекие годы он любил ее бессознательно, безотчетно