нашел в том ничего странного, и даже сама мелодия показалась ему более медлительной и грустной, чем была, и полутьма комнаты представлялась, как никогда кстати, — с неясным переплетом окна, с тихою тенью, согнувшейся над гармошкой.

Послышался сильный стук, — видимо, стучали не первый раз. Алексей Петрович вскинул голову, отложил гармонь и молча пошел открывать двери. Он не думал, что жена придет так рано, и, подмигнув самому себе в темном коридоре, щелкнул замком. На крыльце стоял милиционер.

— Хозяин? — спросил он, прикладывая руку к козырьку.

— Хозяин, — растерянно ответил Алексей Петрович.

— А где от вашего дома дежурный?

Тут только Алексей Петрович вспомнил, что ему сегодня дежурить на улице.

— Забыл, товарищ милиционер, забыл. Ты смотри! А?

Он говорил так, словно удивлялся кому-нибудь другому, а не самому себе.

— А про музыку небось не забыл?

— Разве слышно?

— Видно, — ответил, усмехаясь, милиционер и уже серьезно добавил: — Штраф брать будем?

— Штраф?.. Пожалуй, не стоит…

Он хотел добавить, что вообще ни к чему все это, никакой самолет сюда не долетит, но подумал, как бы не было хуже.

Милиционер, поправив планшетку, сказал:

— Ладно! Только скорей выставляй дежурного.

Алексей Петрович захлопнул дверь и по-молодому вбежал в комнату. Николай хотел выйти к милиционеру, но он удержал его.

— Скажи спасибо, что не Григорьевна… Складывай музыку. Наигрались лет на пять. Жаль только, что не успели еще одну последнюю: «Бывало, спашешь пашенку, лошадок уберешь», тогда бы уж весь репертуар был.

Клавдия Григорьевна была легка на помине.

— А Кольчик что-то грустный… или под хмельком? — войдя, заметила она. — С чего бы это? С Надюшкой повздорили? Не угадала? Ну и хорошо. А чего же ее с собой не взял? Занята? А чем занята? Нет у нее настоящего занятия, Кольчик! Давно я хочу сказать про это, давно. — Она покачала головой. — Неразумные… Завели бы себе зыбку.

— Да ведь как сказать, — вместо Николая ответил Алексей Петрович. — Каждому свое.

— И какие ты слова говоришь, Алеша? Будто это забава!

— Тетя Клаша, — заговорил Николай, — вы понимаете… вы понимаете… Я занят… Мне идти надо. Вы извините…

От стариковской музыки, от неожиданных слов тети Клаши ему стало еще хуже. Он чувствовал, что любит Надю, что никуда не может уйти от ее последнего, влюбленно-просящего и, может, неискреннего взгляда. Он никогда не любил… Она у него единственная… и так с ним обошлась. Хорошо же, будет она знать! Назло ей сделает… Не одна на свете… Только встреча с другой утихомирит его, заглушит проклятую боль. Чем хуже Софья Анатольевна? Она тогда заигрывала. Баба красивая, правда, насмешливая. Но и он тоже ловко ей ответил. Как она взвилась! Так ей и надо! И вообще — ну ее…

Николай выругался, зашагал быстрее.

Еще подумает, что влюбился… красивых и без нее хватает. Ленка Семенова — чем не красивая?! К ней-то он и пойдет! Ленка хорошая. Добрая была бы жена… Эх, сбился я тогда с пути-дороги, прозевал. А, может, еще и сейчас не поздно? Пойти к ней и по-человечески сказать… Она свободная. Собиралась выйти за Аркашку, да война помешала. Ушел Аркашка на фронт. Мальчишка он против нее… Всех любят, даже мальчишек. Только его никто по-настоящему не любил… А ведь он когда-то нравился Ленке…

Николай вспомнил, что уже однажды, в такую же трудную минуту, ходил к ней.

Он постучал в знакомое окно, еле освещенное огоньком коптилки. Голубовато-белая занавеска приподнялась, и Николай увидел смутное в полутьме, чуть испуганное, чуть растерянное красивое лицо Лены. Она припала к стеклу и, напряженно всматриваясь в темноту, улыбнулась, отпрянула от окна…

Николай остановился посреди комнаты, бросил на стул шапку, притянул к себе Лену, прижал к заснеженному полушубку.

Прижатая щекой к холодной опушке полушубка, Лена чувствовала себя неловко в сильных объятиях и все больше пугалась того, что Николай молчит. Он взял ее за плечи, заглянул в глаза, умоляя, проговорил:

— Не гони, слышишь… К тебе пришел… У тебя останусь, Ленок!

— Как же это так? — Лена вздрогнула. — Как же так?

— Так вот… пришел и останусь…

Она отвела его руки, отступила.

— Да как же это? — повторила она растерянно.

Николай коснулся ее щек холодными руками.

— Пришел к тебе… не гони…

Она расстегнула его полушубок, провела рукой по груди, словно пересчитывала пуговицы гимнастерки.

— Опять горе, Коля?

— Опять, — признался он и склонил голову.

— У меня тоже горе. Аркадий третий месяц в госпитале. Не знаю — радоваться, не знаю — нет.

— Аркадий? А что с ним такое?

— Тяжелое ранение…

— Аркадий… — повторил Николай в раздумье. — Аркадий молодой. У молодого заживет. А вот у меня не заживет…

Он снова притянул Лену к себе, поцеловал в волосы.

— Помнишь, как мы с тобою впервые встретились… Давняя у нас дружба. Ни к кому не пошел, к тебе пошел… Ты понимаешь это?

— Понимаю, — едва слышно проговорила она.

— Шел и думал: «Была бы моей женой…»

— Коля, ты можешь сделать со мной, что хочешь, я покорюсь, не обижусь.

— Разве я за этим пришел к тебе? — он оттолкнул ее. — За этим?

Она пробормотала:

— Прости… обидели тебя, выпил, вспомнил…

Николай бросился к двери, Лена схватила его за рукав, заговорила, сдерживая слезы:

— Не ходи, слышишь? Никуда не ходи… Расскажи, успокойся, тогда пойдешь…

Он рванул руку, выбежал в коридор. Она догнала его, подала шапку. Глядя ему вслед, горестно подумала: «Что она с ним делает, проклятая! Такого бы только любить… Придет еще раз — не отпущу!»

Перебежав улицу, Николай зашагал твердо, быстро, словно и не было хмеля.

Куда ему теперь? Куда?

Только в цех, в свою каморку, на диван, под солдатское одеяло. Больше некуда.

На пустыре, по которому он шел, начинало вьюжить, хлестать снегом по щекам. Николай свернул в узкую улочку, спасаясь от пощечин метели… Впереди шла женщина. Она оглянулась, замедлила шаг, весело окликнула:

— А вы что по нашей улице ходите?

Вглядываясь в моложавое, подведенное, подрумяненное морозом и помадой лицо, Николай узнал: «Девчонка из планового отдела».

— Вас ищу! — ответил он грубовато, со смехом.

— Очень рада! — сказала она кокетливо. — Заходите! Мой дом — вот он. Если меня ищете…

— И зайду! — с веселой угрозой проговорил Николай. Он вспомнил, что ее зовут Лелей, что о ней ходит слава добросердечной девицы. «И черт с ним! Все равно никому не нужен!» — зло подумал он и спросил: — А чем угощать будете?

— Не беспокойтесь…

Пробираясь ранним утром по тесной и еще пустынной улочке, Николай чувствовал себя противно. Было и досадно, и больно, и обидно за себя. Вот случилось… А зачем? От этого не стало легче. И все —