Жизнь для Большого Парны и Элпитэ стала сплошной радостью, а труд — праздником.

Здоровьем и силой мальчик пошел в отца — не то что меня и моих однолеток (а я был младше его на два года), но и ребят постарше заставлял пахать носом землю, когда хватал за шиворот. В школе он гонял лодыря — лентяй был отпетый, и мать его горевала, но Большой Парна не сетовал из-за этого на судьбу и утешал жену, посмеиваясь: кто сотворил мир и людей, тому лучше знать, кому каким быть и как прожить!

Потом война началась.

Большому Парне в ту пору перевалило далеко за полсотни, но в нашей оставшейся без мужчин деревне не только мельница держалась силой его могучих рук.

Погиб на фронте мой отец, и жизнь в семье замутилась. Невмоготу стало матери с мужниной родней, схватила она меня за руку и айда в отчий дом, говоря: какая невестка видела хорошее от своих золовок, чтоб мне ждать добра от моих! А там, в родительском доме, сама оказалась в роли золовки. Наше появление не вызвало радости у жены ее брата, но дядя мой, фронтовик, отнесся ко мне, потерявшему отца на войне, сердечно. Жена его ссорам и сварам предпочла притворную улыбку и постаралась пристроить мою мать — не дала ей зажиться у них. Сначала водила ее на панихиды — оплакивать погибших на фронте своих и чужих, потом, когда то в одном доме, то в другом начали справлять свадьбы — без песен, плясок и шумного веселья, словно стеснялись и стыдились, — тетя моя, которую звали подсобить или приглашали как родственницу, стала и мать мою водить с собой. В конце концов время сделало свое дело, — не зря же считается оно целителем! — ив деревне зазвучали песни, сперва тихо, робко — «Кучхабедниери» и «Мравалжамиери»[12], потом, лиха беда начало, разнеслись песни задорные, веселые. А в один прекрасный день моя мать вышла замуж, вышла за «городского» и, как сказала тетя, «пожилого, но хорошо сохранившегося, весьма достойного человека».

«Хорошо сохранившийся человек» был уже развалиной. Двух своих дочерей он выдал замуж, отвалив им по жирному кушу, но ни одна из них не хотела, оказывается, оставлять отца одного, «без присмотра», поскольку предполагалось, что в подвале их старого дома зарыт «заветный кувшин». Между сестрами началась борьба за отца, подогреваемая их верными мужьями. Каждая пыталась доказать, что именно она сходит с ума от любви к отцу. Но отец, призвав на помощь закон, остудил их пыл и выдворил из дома.

Этот «весьма достойный человек» требовал от моей матери исключительного внимания к своей особе, ревновал ее и привередничал. Если б мать столько сносила от своих золовок, так бы уступала им во всем, они б, верно, на руках ее носили. Мама видела — мне претит, что она нянчится и носится с этим старикашкой, и всячески ублажала меня, точно извиняясь передо мной. «Ради тебя все терплю, — говорила она, — утру нос твоим теткам, увидят, каким ты у меня человеком станешь, как далеко пойдешь».

«Хорошо сохранившийся человек» явно отжил свой век, и дни его были сочтены, однако, как ни старалась мать доказать ему свою любовь и привязанность, тайны «заветного кувшина» он так и не открыл ей, пока архангел Гавриил не схватил его за шиворот.

По всему было видно, что моей матери в самом деле перепало кое-что от старика, — когда я окончил школу, одевался как никто другой из моих сверстников, в карманах у меня не пустовало, и в мединститут я попал сразу же после школы, только не думайте, что я ничего не знал и совсем не в ладах был с книгой, это будет не совсем верно.

С тех времен утекло, как говорится, много воды. Недавно я провернул диссертацию, стал ученым, о чем и оповестил мир через газету, поместив в ней заодно и свое фото пятилетней давности.

И вот не прошло и двух недель, как к нашему дому (мы с матерью вот уже несколько лет живем в Тбилиси) подкатила «Волга». Я человек солидный, ученый и не стану же бегать смотреть на каждую машину, что остановится перед домом.

Выглянула мать.

— Сынок, это к тебе кто-то, — говорит она.

— Кто, не знаешь?

— Нет, не знаю. С виду приличный…

— Здорово, Дурмишхан, с приветом тебя — старым-престарым! — кинул мне, входя в комнату, «приличный с виду» мужчина моих лет, хорошо откормленный, в нейлоновой сорочке с закатанными рукавами.

— Привет гостю — и старый и новый! — в тон ему ответил я и застегнул сорочку на все пуговки.

— Не узнаешь, значит!

После окончания института у меня была довольно солидная врачебная практика — не могло ведь на всю жизнь хватить оставленного нам «достойным человеком», — и мне хорошо было известно, что к пациенту надо относиться сочувственно, внимательно и постараться самому определить, что его беспокоит. Сумеешь хоть примерно определить — молиться на тебя будет и создаст тебе репутацию чудодея: с одного взгляда ставит диагноз, с одного раза излечивает!.. Но ведь бывает и так, что больной где-то в другом месте, а к тебе обращается его родственник или близкий.

— Слушаю вас, что за нужда привела ко мне? — спросил я рассеянно.

— Так-таки не узнаешь, чтоб тебя…

— Нет, не узнаю.

— Вот поговори с таким! Забыл, сколько раз получал от меня по носу?

— Постой, погоди…

— Чего ждать!..

— Парна?!

— Да, да, черт тебя дери!

— Сын Большого Парны?

Немного спустя мы уже мчались в его «Волге», но куда, я толком не знал. Мой приятель детских лет, не ответив прямо ни на один вопрос, чертыхаясь, затолкал меня в машину и повез.

Сначала я думал, что больной у него в одной из больниц, но мы выезжали за город. Я не выдержал.

— Скажи в конце концов, куда везешь, зачем?

— Потерпи! Вот тип!

Он гнал машину вовсю, и я подумал, что у него, видимо, кто-то близкий при смерти и, сам не свой от горя, он не соображает, что говорит. Бедняга не сомневается, конечно, что, раз я с малых лет его знаю, с одного взгляда вылечу больного! Не понимают люди: не потому «убивают» врачи больных, что не знакомы с ними, а потому, что знаний не хватает! Ну какой кретин не вылечит больного, зная, как это сделать, а станет скрывать знания и умение, — дескать, чего лечить незнакомого! Но этот приятель мой, видно, придерживается именно такого мнения. Ну и пусть.