дело уезжал туда тайком — встанет ночью, оденется и сбежит. Понятно, он и тогда не совсем уже был в уме. А сын мой, Парна, назад его привозил — стыдно, говорит, людей, как я его оставлю в деревне одного, без призора. А он опять сбежит. Тогда мы одежду его начали прятать, а он, прости уж за прямоту, — в одном исподнем сбежал. Отравил сыну жизнь! Его весь город знает, а тут такой срам! Не выдержал мой мальчик и продал в деревне все первому же покупателю. А старик — опять туда! Примчался к нам новый владелец, жалуется — ночью, говорит, заявился в одном белье! Что оставалось делать, родной, сына все кругом знают, не мог он терпеть сраму. Взяли и заперли мы старика в комнате. Есть-пить — всего вдоволь, а он не унимается! Не сумел двери отпереть, так через окно стал лезть. Мы на третьем этаже живем, прыгнешь оттуда, сразу богу душу отдашь, что скажут люди, совсем опозорится сын, вот и взял он да зарешетил окна. Ну, покорился старик после этого, сдался, да очень уж сник, несчастный, словно внутри надломилось что… Посоветовали нам к врачам обратиться. Показывали его врачам, всяких приводили, и профессоров приглашали, вот и теперь одного из нашей деревни нашли, сын поехал за ним… Врачи велели иногда на воздух его выводить, жалко, говорят, безобидный ведь, никому от него вреда нет. Выводить-то выводим, да ведь сына все кругом знают, такой позор для него! Как вывели его первый раз во двор, увидел он, что ребятишки у ручейка возятся, сразу поставил на нем мельницу из глины… Вон и теперь мельницу лепит. И в хорошее настроение приходит. Ребятишки разворотят, а на другой день он опять рвется из комнаты через двери, окна, просится наружу. Выведем его, так он сделает мельницу и потом ночью спит спокойно, не пытается сбежать.

Я еле удерживал слезы.

— Вот и сейчас, не дала сыну покою, послала его за врачом — профессор из наших мест, на него надеюсь, знал моего Парну, пожалеет его и, может, вылечит. Сын велел не выпускать старика во двор, хоть, говорит, перед профессором не срамите, да что было делать, как было не выводить беднягу? И в кране не всегда вода. — Она указала мне на кран. — Может, успеет повозиться, пока приедет сын… О господи, гараж открыт, неужто привез уже врача? — Она обернулась к поглощенному делом старику.

Большой Парна обмазывал глиной желобок.

— Парна, сколько раз тебе говорила, родимый, когда делаешь желобок, подложи щепку, не то вода смоет глину… Ох, кажется, приехали, привез сын профессора…

— Нет, уважаемая Элпитэ, нет, — прервал я ее.

— Гараж вон открыт…

— Сын ваш вернулся, а врача не привез.

— Он из нашей деревни, хорошо знал Большого Парну…

— Да, да, хорошо знал и действительно очень любил Большого Парну, но сыну вашему сказал, оказывается, что очень сожалеет и переживает, однако помочь ничем нельзя, и нет ему смысла приезжать.

— Что вы изволите говорить, неужто так ничего и не поможет ему?

— Нет, не поможет.

— Как вы огорчили меня, батоно, как я надеялась на него…

ЛЕВАН

Перевод

А. Эбаноидзе

Когда после гибели двух сыновей, двух рослых черноусых молодцов, Леван Кикабидзе похоронил обезумевшую и угасшую от горя старуху, ничто больше не связывало его с этим миром.

Этот высокий, как жердь, жилистый старик сломался, сник и, словно сбитый ударом кулака, рухнул у стены, под увеличенными фотографиями сыновей и морщинистой, старой жены Кесарии.

После смерти Кесарии уже некому было позаботиться о мычавшей от голода недавно отелившейся корове, и соседи, вздыхая, отвели ее в свой хлев. Быков на время забрал бригадир. Старый беззубый пес забился в угол на крыльце. Он изредка сипло вздыхал, а поздней ночью, когда деревенские собаки поднимали лай, отвечал им с крыльца протяжным заунывным воем.

В темной комнате на протертой циновке с обтрепанными краями лежал Леван.

Он лежал, сложив на груди руки, и его черная густая борода касалась их. Стоило старику закрыть глаза, и его нельзя было отличить от мертвеца.

Он отрешенно встречал утро, вспоминал виденные ночью сны — жену, сыновей, и вполголоса беседовал с ними.

— Так не годится, сынок, — поучал он младшего, заглядывая ему в глаза, — он старший брат… А ты, старуха, перестань оправдывать их, — переводил он взгляд на жену… — Что я, меньше тебя его люблю? Но когда он неправ — не оправдывай. Что? «Дождаться бы наконец…» Дождешься, дождешься… ничего с тобой не случится…. Но сначала старший должен жениться, на то он и старший. Нет, нет… молчи, Кесария, молчи. Ну и что ж, что любит, любовь не петля, небось не задушит. Пусть любит, пожалуйста… Разве я против? Ты знаешь Амирана… он тихий, беззащитный, он ничего не скажет, по если обидится… Верь мне. Если я вырастил таких молодцов, то знаю, когда и что лучше… А ты поди-ка накорми кур да теста побольше замеси и орехов не жалей… не то не получится у тебя свадебное сациви[13]. Хорошо, коли свинья опоросится, не то не хватит нам поросят.

Амиран! Где ты умудрился ярмо сломать? Не скалы же ты пахал… Вон там, под грушевым деревом, я новое заготовил, просверли с боков, а клешни старые еще пригодятся…

Ношреван, сынок! Подойди-ка ближе… Ты что не идешь в школу? Поторапливайся. А этой городской барышне скажи, пусть подождет. Как думаешь, любит она тебя? A-а?.. Ну и скажи, что твой брат и ей брат. Вот следующей осенью одну свадьбу сыграем, а потом… Наклонись, что-то на ухо скажу, чтобы этот тихоня не слышал…

Вчера, когда я с поля возвращался, застал его… Как же это было, дай бог памяти… — Леван стал припоминать вчерашний сон. — Да… уже стемнело… я вел арбу и из-за скрипа колес ничего не расслышал, некто она была, как ты думаешь? А ну, догадайся? Нет, не она, нет…