…Восьми лет от роду, мальчишка, но столь разительно отличающийся от других мальчишек, я искал место, которое смог бы назвать своим.

Пять дней, последовавших за изгнанием из маленького дома на горе, я шел куда глаза глядят, обычно два часа на заре и час перед наступлением темноты. В это время мало кому приходила в голову идея прогуляться по лесам и лугам или поохотиться. Ночью я спал, днем прятался, но постоянно был настороже.

Знакомый мне лес я покинул быстро, а в следующем, где никогда не бывал, старался держаться поближе к дорогам, но выходил на них только в случае крайней необходимости. Деревьев в этом лесу росло много, и тех, которые я мог назвать, и незнакомых мне, поэтому я в любой момент видел дорогу, тогда как деревья скрывали меня от тех, кто по ней проезжал.

Тем утром я отправился в путь, когда солнце еще не поднялось из-за горизонта, но перистые облака на востоке уже окрасились розовым, цветом напоминая фламинго, которых я видел в одной из книг о природе.

Помимо виски, таблеток и белого порошка, моя мать больше всего любила природу, и в доме была добрая сотня книг с цветными иллюстрациями о птицах, оленях и других животных. Она говорила, что люди не стоят и плевка, ни один из них. Она говорила, что мой настоящий отец был мерзким куском дерьма, как все остальные, и она больше никогда не ляжет в постель с другим мужчиной или с женщиной, если на то пошло, поскольку все они эгоистичные извращенцы, если действительно поближе их узнаешь. Но животных она любила. Однако, пусть и любила, не желала держать в доме кошку, или собаку, или другую живность, заявляя, что не хочет владеть живым существом или принадлежать ему.

Розовый, словно у фламинго, цвет потемнел, стал чуть ли не оранжевым, и я знал, что яркие цвета скоро притухнут, как случалось с ними всегда, пламенеющие облака вновь обретут белизну, а небо посинеет. Но пока, до появления солнца, они оставались оранжевыми, а между деревьями лежали такие черные тени, что я чувствовал — они словно скользят по мне, прохладные, как шелк.

В оранжевом свете зари на пустынной дороге, проложенной по насыпи высотой в четыре или пять футов, появился автомобиль. Пологий склон, заросший травой, спускался к тому месту, где прятался я. Уверенный, что среди деревьев и черных шелковистых теней меня не разглядеть, я не упал на землю и не присел, когда автомобиль остановился и из него вышли мужчины. Каким-то образом я знал, что они заняты делом, требующим их полного внимания. Мир для них сжался: все, что не имело непосредственного отношения к делу, которое они намеревались завершить, перестало существовать.

Трое мужчин шутили с четвертым, я слышал смех в их голосах, но не слова, однако парень, которого крепко держали двое, похоже, не разделял их веселья. Поначалу мне показалось, что он слабый или больной, может, и выпивший, но потом я осознал, что его избили до полусмерти. Даже с расстояния в пятнадцать футов его лицо выглядело перекошенным. Светло-синюю рубашку обильно пятнала кровь.

Пока двое держали парня, третий ударил его в живот. Я думал, кулаком, но после второго удара заметил в руке нож. Они сбросили избитого и зарезанного мужчину с насыпи, и он заскользил по травяному склону на спине, головой вперед, а внизу застыл.

Трое мужчин, стоя у автомобиля, посмеялись над тем, как четвертый скользил по влажной от росы траве, и один расстегнул молнию брюк, словно хотел помочиться на труп, думал, что это классная шутка. Но тот, кто наносил удары ножом, уже спешил к водительской дверце, крича: «Поехали, придурки, поехали!»

Машина укатила, шум двигателя быстро проглотил зевающий лес, и солнце взошло уже в мертвой тишине, какой мне не доводилось слышать. Некоторое время я наблюдал за мертвецом, ожидая, что автомобиль вернется, но, когда облака вновь побелели, мне стало понятно, что убийцы здесь больше не появятся.

Подойдя к телу, обнаружил, что в нем еще теплится жизнь. Лицо превратилось в сплошной синяк, но мужчина по-прежнему дышал.

Из живота торчал нож: его загнали по самую красивую костяную рукоятку. Правой рукой мужчина сжимал ее. Костяшки пальцев, где их не покрывала кровь, побелели.

Я хотел помочь ему, но не знал, как. Ничего из того, о чем подумал, не облегчило бы его страданий. Я молчал, потому что, если по-честному, не знал, смогу ли говорить с кем-нибудь, кроме моей матери. За все свои восемь лет ни словом не перемолвился с кем-то еще.

Умирающий мужчина, а до его смерти оставалось совсем ничего, и не подозревал о моем присутствии. Левый глаз полностью заплыл, правый, широко раскрытый, уставился в утреннее небо, словно обнаружил что-то удивительное.

— Мне жаль, — нарушил я тишину. — Мне очень жаль.

Его взгляд сместился. Из горла вырвался хрип, в котором слышалось скорее отвращение, чем боль.

Я был в вязаных перчатках, но, когда прикоснулся к мужчине, по его телу пробежала дрожь. Он бы пнул меня или отполз в сторону, если б на это оставались силы.

Заговорил он хриплым, отчаявшимся голосом, на губах пузырилась кровь.

— Убирайся. Убирайся. Убирайся.

Тут до меня дошло, что я не только забыл замотать лицо шарфом, так еще и капюшон свалился с головы.

Мать предупреждала, что меня могут узнать по одним только глазам, и умирающий не мог отвести от них взгляда. Побледнел еще сильнее, словно мои глаза могли причинить больший вред, чем нож с костяной рукояткой.

С внезапным приливом энергии он прорычал слово, которого я не знал, но с такой яростью, что я понял, это и оскорбление, и проклятье. Когда он повторил это слово, ярость в нем вскипела до такой степени, что заменила анестетик, и он забыл про боль. Вырвал нож из живота, расширив рану, и попытался полоснуть по моим глазам, которые оскорбляли его одним только видом.

Я отпрянул, окровавленное лезвие рассекло воздух, рука упала на землю, и он умер…

…Дверь, за которой скрылась девушка, приводила в широкий коридор. По обе его стороны располагались четыре тематических зала. В одном хранилась стоившая многие миллионы коллекция из семи тысяч первых изданий детективной литературы, пожертвованная библиотеке знаменитым писателем, проживавшим в этом городе.

Переступив порог, я выключил фонарик. Постоял в темной комнате, прислушиваясь.

В любом большом здании, которое проектировалось и для какого-то специального назначения, и с тем, чтобы радовать глаз, за стенами обязательно есть пустые пространства, где не проложены ни трубы, ни электрические кабели. Некоторые размером с хороший чулан. Присоединенные к комнате, рядом с которой находятся, эти ниши деформируют интерьер. Поэтому ради радующей глаз гармонии они и оставлены за стенами.

Умный архитектор с романтической жилкой и склонностью к таинственности найдет способ обеспечить доступ в эти крохотные анклавы, то ли через потайную дверь в обшитой панелями стене, то ли иным образом. Зачастую эти пространства используются как склады, но некоторые архитекторы с чувством юмора и долей озорства находят им иное применение.