почти сто лет назад, мне про это рассказывал дедушка. Бьюсь об заклад, что в этой толпе были какие-то случайные зеваки. Может быть, этот генерал их прекрасно видел, лично видел своими глазами и все равно кричал: «Огонь! Пли!» И что — ему было стыдно? Не уверена.

Мне захотелось есть, но вставать было лень.

С другой стороны, встать, и что? Шарить на кухне в буфете? Или спускаться вниз, искать извозчика, ехать, наконец, домой к папе? Да, кстати, а почему я совершенно не беспокоюсь о папе? Не беспокоюсь о том, не беспокоится ли он обо мне? Почему-то я была уверена, что папа обо мне совсем не думает. Вот если бы дедушка был жив, он бы уже полгорода на ноги поднял: армию, полицию и пожарных. Это он так любил выражаться.

Я представила себе, как на лестнице вдруг раздается топот и в комнату врываются трое: красивый армейский офицер, усатый плечистый полицейский, а впереди всех пожарный в брезентовой робе и начищенной медной каске. Они хором кричат: «Вот она!» Пожарный берет меня на руки. Мы спускаемся вниз, и там он передает меня из рук в руки дедушке, который ждет меня, сидя в роскошной коляске, запряженной аж четверкой лошадей. Я прямо как будто наяву увидела шелковые стеганые сиденья в этой коляске и дедушку, который протягивает ко мне руки. А потом мы с дедушкой приезжаем в какое-то чудесное кафе над рекой, садимся за самый лучший столик под зонтиком. Официант приносит мне мой самый любимый десерт — пирожное в виде желе с орехами на хрустящей тестяной лодочке, которая плавает в винном соусе-сиропе.

То самое пирожное, про которое я думала, возвращаясь после дедушкиных похорон домой, и очень хотела, чтобы его подали на десерт. И это — кажется, я уже об этом рассказывала — было самым стыдным в моей жизни.

А вы говорите — какая-то Анна. Шпионка и шлюха. Туда ей и дорога.

И вот тут, буквально сразу же после того, как я вообразила себе, что посланные дедушкой армия, полиция и пожарные врываются в квартиру, — замок входной двери щелкнул, и в квартиру кто-то вбежал.

— Фишер! — раздался голос Петера. — Фишер, вы где?

XXVIII

Я натянула одеяло на голову и решила не подавать голоса.

Кто его знает, а вдруг Фишер прячется где-нибудь в кладовке? Может быть, сейчас я подслушаю что-нибудь интересное? Но нет, Петер стоял в коридоре и безответно выкликал Фишера. Потом я услышала, как он осторожно открыл дверь в гостиную, на цыпочках прошелся по коридору, скрипнула дверь кухни…

— Фишер! — продолжал голосить Петер. — Выходите! Фишер, все пошло прахом! — И тут он толкнул дверь в спальню. — Фишер, просыпайтесь же наконец! — кричал он. — Она убита! Что делать? Фишер, что с вами?

Я лежала, задержав дыхание. Я слышала, как Петер подошел к кровати вплотную.

— Боже! — сказал он.

Очевидно, бедный мальчик решил, что под одеялом труп Фишера.

Я слышала, как скрипит пол под ногами Петера. Наконец он двумя пальцами взял одеяло за верхнюю кромку и резко его отдернул.

— Доброе утро! — громко сказала я и засмеялась и подтянула одеяло кверху, потому что я спала без ночной рубашки, просто в бюстгальтере, я же говорила.

Бедный Петер шарахнулся в сторону, зацепился за табурет и упал.

Очевидно, он сильно ушибся локтем, потому что сидел на полу, потирал локоть и шипел от боли.

— Доброе утро, — повторила я. — Не хватало вам еще сломать руку.

— Нет, кажется, все в порядке, — сказал он, глядя на меня во все глаза. — А что вы здесь делаете?

— Я? — спросила я. — Согласно всем правилам хорошего тона, тот, кто входит, обязан представиться первым, рассказать о своем появлении и вообще рассказать о себе: кто он такой, то есть имя, титул, звание и должность. Как он сюда попал, зачем пришел, и все такое. Так что это я вас спрашиваю, что вы здесь делаете? Почему вы вошли в мою спальню без стука?

— Прекратите! — воскликнул Петер. — Хватит надо мной издеваться! Это не ваша квартира.

— А что, неужели ваша? — засмеялась я. — Бедный студент из Белграда снимает квартиру в Штефанбурге, да еще на Инзеле? Или, может, вы ее купили? Это ваша частная собственность? Ах да, вы же говорили, что у ваших родителей какое-то там имение в горах. Так что вы вовсе не бедный студент из Белграда, а притворяетесь. Зачем? Вот в чем вопрос!

— Прекратите! — почти что взвизгнул Петер. — Я от вашей болтовни сейчас с ума сойду. Отвечайте…

— Нет, это вы отвечайте. И поскорее встаньте с пола. Что за поза, честное слово.

Петер, прикусив губу, поднялся. Рука у него, видно, сильно болела, но он потер ее, пошевелил ею, помахал, посгибал в локте.

— Ну вот, — сказала я, — теперь я вижу: перелома нет. Вы, наверное, как давний житель Инзеля, должны знать, где здесь приличный ресторан. Сходите и принесите что-нибудь к завтраку.

— Здесь нет ресторанов, — сказал Петер. — Вернее, есть одна кофейня, но она открывается в полдень.

— Что же нам делать?

— Сейчас я поищу чего-нибудь на кухне.

— Ага, — сказала я. — Вот и проговорился. Он поищет на кухне. Значит, это ваша квартира, мой бедный студент!

— Отстаньте вы от меня, — сказал Петер. — Лучше скажите, где Фишер.

— Кто? — переспросила я.

— Фишер, Фишер! — повторил он.

— Какой еще Фишер? — спросила я. — Кого вы имеете в виду? О ком вы говорите?

Петер махнул рукой и вышел из комнаты.

Через минуту он вернулся, неся в одной руке стакан с водой, а в другой — тарелку, на которой лежала засохшая булочка.

— Это все, — сказал он.

Я поморщилась и сказала:

— Грызите сами. Тогда я подожду обеда.

Петер поставил тарелку и стакан на подоконник и довольно глупо спросил:

— Так, значит, Фишера нет?

— Как видите, — сказала я.

— Что же теперь делать?

— Это вы меня спрашиваете? — засмеялась я. — Чем я могу вам помочь?

— Нет, ну вы постарайтесь войти в мое положение, — сказал он.

— Еще чего! — сказала я. — В какое положение? Что там у вас стряслось? И вообще, посмотрите на себя! Глаза на лбу, руки дрожат, губы разъезжаются, спотыкаетесь на ровном месте. Тысяча извинений, мой дорогой, но если бы я служила в тайной полиции, я была бы более собранной, что ли.

Я хотела было добавить: «Я бы не подходила среди ночи к раскрытому окну, смотрящему в темные кусты». Но промолчала.

— Как-то соберитесь, дружочек, — сказала я. — Возьмите себя в руки.

Петера передернуло от моего учительского тона и непрошибаемой наглости.

— А