сплетни, а на закуску перед завтраком рассказываю сон, который мне приснился, про то, как Иисус Христос наказал неблагодарных морских разбойников. Сначала облагодетельствовал, а потом наказал…

— Заткнись! Я тебя убью! — закричал Петер и довольно больно схватил меня двумя руками за шею.

— Брысь!!! — заорала я, так, что у меня самой чуть уши не лопнули.

Он разжал руки, а я обернулась к Фишеру и сказала:

— Ну вот. Еще одно доказательство. Вспыльчивый мужчина. Способен на убийство женщины.

— Не забудьте револьвер, — сказал Фишер. — И, главное, не забудьте протереть ствол изнутри.

— Прямо сейчас? — спросила я.

— Да, лучше прямо сейчас.

У меня в сумочке, я вспомнила, лежала завернутая в газету старая прокладка, которую я хотела выбросить, но забыла. Я отщипнула с краю совершенно чистый кусочек хлопчатой ваты (не хватало еще, чтоб там оказалась моя кровь!), вытащила из головы шпильку, намотала на нее вату и таким манером прочистила ствол изнутри. Потом шпилькой вытолкнула из барабана два стреляных патрона. Они совсем маленькие были, как детские наперстки из набора «Маленькая хозяюшка». Отнесла все это в уборную и спустила в унитаз. Зашла в ванную, протерла шпильку полотенцем и перед зеркалом воткнула ее на место, слева и чуть сзади, рядом с аккуратным пучком, который я навертела еще когда принимала ванну без четверти десять.

— Я готова, — объявила я. — Пора навестить графиню.

— Мы вас не сможем подождать, покуда вы будете беседовать со своей мамой, — сказал Фишер, — но до уголка довезем.

— Пустое, — сказала я. — Тут, наверное, сто шагов, не более.

Мы распрощались.

Фишер сел за руль автомобиля. На этот раз он на машине приехал, ну и дела. Но тем более приятно, что я с ними не поеду. Ненавижу автомобили! Я даже отошла на десяток шагов в сторону, чтоб не нюхать бензин, пока они заводят мотор и трогаются с места. Они выехали из проулка и скрылись за поворотом. Я подождала еще полминуты, потом зевнула — наверное, все-таки не выспалась — и двинулась к высокому, украшенному лепниной дому, который выглядывал из-за деревьев совсем рядом.

Пройти к этому дому, как я увидела, можно было двумя способами: либо по улице, по которой только что уехал автомобиль с Фишером и Петером, но тогда пришлось бы сделать небольшой крюк, — или прямо, через сад, вернее, через парк, ну, в общем, через небольшую, очень ухоженную рощицу по узкой, но мощеной тропинке.

Солнце уже стояло высоко и просвечивало сквозь листья. Солнечные пятнышки плясали на тропинке, на траве и на моих ботиночках, потому что дул совсем легкий ветерок. Теплый, но вместе с тем свежий, потому что с реки. Свистела какая-то птичка. У меня было чудесное настроение. Но я не успела даже в очередной раз удивиться тому, какая я бессердечная негодяйка, как вдруг откуда-то сбоку раздался уже не птичий, а вполне человеческий присвист.

Я повернула голову.

Там была небольшая лужайка, посреди которой стоял легкий деревянный столик, а рядом были разбросаны соломенные кресла. В одном из них сидела моя мама — графиня фон Мерзебург. Перед ней на табуретке стоял этюдник, и она писала акварелью портрет этого итальянского князя, который дремал в соломенном кресле напротив нее. Она помахала мне рукой.

— Какая идиллия! — сказала я. — Доброе утро, графиня! То есть здравствуй, мама! И вы тоже здравствуйте, князь! — добавила я. — В смысле, привет, братец!

— Он спит, — сказала мама вместо ответа. — Он плохо спал, кашлял всю ночь, а теперь вот заснул. Не буди его.

— Ты что, со мной так и не поздороваешься? — спросила я.

Князь Габриэль меж тем встряхнулся и сказал:

— Здравствуй, сестричка! — как будто мы вчера вечером расстались. — Как делишки? Рад видеть! Что слыхать?

— Ничего особенного, — сказала я, подойдя к нему и обняв его за плечи.

Он приподнялся. Я усадила его обратно. Мы поцеловали друг друга в щеки.

— Все хорошо, — сказала я. — А у тебя?

— И у меня, — сказал он.

— Здравствуй, мама! — Я снова обернулась к ней.

— Боже, какая ты зануда, — вздохнула она, — и какая упрямая! Вот что тебе с того: скажу я тебе сейчас: «Здравствуй, моя любимая доченька!» — или просто кивну?

— Ordnung muss sein, — возразила я.

Мама засмеялась.

— А хочешь, я напишу твой портрет? — спросила она. — Бери кресло, садись рядом с Габриэлем. Я только-только начала.

— В другой раз, — сказала я. — Хотя, конечно, спасибо.

XXIX

— Как ты здесь оказалась? — спросила мама. — Ты специально ко мне приехала? — Нет, — сказала я. — Просто так. Проходила мимо, решила зайти. А ты почему никогда ко мне не зайдешь?

Мама засмеялась, потом равнодушно пожала плечами, потом вдруг помрачнела, потом улыбнулась снова. Я внимательно смотрела, как меняется выражение ее лица. Мне казалось, что она делает это нарочно. Я вспомнила фотографии, где она была в китайском гриме и с китайской прической.

— Меня никто не приглашал, — сказала мама.

— Но ты меня тоже не приглашала, а я пришла.

— Это другое, — сказала мама.

— Ну прямо уж. Дочь к матери, мать к дочери — какая разница? Папа, скажу по секрету, был бы в восторге. Да и какие тут секреты, ты сама знаешь. Он так тебя любит.

— Как это он меня любит? — пожала плечами мама и опять усмехнулась.

Я решила, что хватит паясничать, и сказала со всей серьезностью, на которую только была способна в это утро:

— Очень любит. Просто обожает. Больше жизни.

Князь Габриэль тем временем окончательно проснулся или сделал вид, что проснулся. Во всяком случае помотал головой, протер глаза, смешно пофыркал и сказал, зевая и тайком потягиваясь, вытянув руки вдоль тела, сжимая и разжимая кулаки:

— Графиня, я, с вашего позволения, пойду наверх. Посплю там. Прощай, сестричка! — это он уже мне сказал.

— Боже, милый мой, — сказала мама, — мы тебя разбудили. Прости меня. Мне так хотелось, чтобы ты подремал на воздухе после такой ужасной ночи. А здесь сухо и тепло.

— Тогда лучше, может быть, я пойду? — спросила я.

— Что ты, что ты, — сказал Габриэль. Встал, потрепал меня по плечу и двинулся к дому.

— Минутку, — сказала мама. — Далли, подожди меня минутку.

И пошла за ним.

Что, он не мог сам дойти до дома? Ага, наверное, она почему-то хотела проследить и убедиться. А может быть, она даже запирала его в квартире. Если поверить всему, что рассказывал Фишер, наверное, так оно и есть. Господи, зачем я связалась с этими людьми? Зачем только подобрала этот проклятый кошелек? Но теперь уже все.

— Ты что, запираешь его в квартире? — спросила я маму, когда