Элиаса Гундермана изъяли с пропускного пункта и вычеркнули из списка. Так что все-таки не двадцать два человека, а только двадцать один.

Только.

«115. Крупно. Вывеска „Суд“».

«116. Крупно. Фигура Правосудия».

«117. Панорамная съемка. В зале суда. Через весь общий план до прокурора».

«118».

Вот, снова начинается. В точности, как было в Вестерборке. Судороги и понос. Если повезет, то на сей раз это всего лишь пищевое отравление. На этой неделе два раза давали картофель, и вкус у него был странный. Слишком долго хранили. Но при отравлении обычно бывает дурнота. А у меня только непрерывная дефекация. Это опять может быть дизентерия.

Или просто страх. Никто не говорит мне, что будет с фильмом дальше. Я работаю над планом монтажа и не знаю…

Я должен работать. Если меня затребуют, я должен быть готов.

«118. Крупно. Прокурор».

«119».

Путь до сортира слишком долгий. Я всякий раз боюсь не успеть. Мне надо бы обустроить рабочее место внизу, на сломанных койках. Но там нет света.

Успел. Еле-еле.

Странно, что даже в сортире имеешь свое привычное очко. Мое — крайнее справа. Чтобы даже в часы пик иметь около себя лишь одного соседа. Если кто-то уже занял мое место, я обижаюсь.

В столовой УФА был стол режиссеров, за который актер или сценарист мог сесть, только если его туда пригласили. Это было как знак отличия. Только Алеман не придерживался заведенного порядка. А просто занимал стул.

Поначалу становится легче после того, как посидишь на очке. Но когда в кишечнике уже ничего нет, когда оттуда идет одна вода или вообще ничего, тогда…

Не хочу об этом думать. Все устроится.

Ольга организовала мне целую пачку газет. Иногда я читаю какую-нибудь статью прежде чем подтереться ею. Вермахт занял Салоники, а под сообщениями о смерти пишут «Гордимся и скорбим». Старые газеты. Грецию они снова сдали, а русские вошли в Венгрию.

На одной был снимок Гитлера. С вытянутой рукой у микрофона. Интересно, полагается ли смертная казнь, если подотрешься этим изображением?

Ольга хочет, чтобы я обследовался у д-ра Шпрингера. Пока что я к нему не ходил. Если это дизентерия, он захочет, чтобы я остался в медпункте. Там у него есть палата, где он изолирует заразных больных. У меня сейчас нет времени, чтобы лежать в больнице. План монтажа должен быть готов. Мне уже снова лучше. На какое-то время.

— Пожалуйста, мойте руки, — говорит старый Туркавка.

У него интересное лицо, я впервые это заметил. Я помыл руки, и он кивнул.

Мне показалось, что лестница стала круче.

«118. Крупным планом. Прокурор».

«119. С близкого расстояния. Короткий панорамный проход через группу зрителей».

«120. Прокурор садится».

Как зрители вообще могут понять, что он прокурор? На нем нет мантии, и мы снимаем эту сцену без звука. Напишу замечание, чтобы это было объяснено в комментарии.

На самом деле никуда не годится, что госпожу Олицки угнали на транспорт. Без секретарши я не могу сделать эту работу как следует.

Комментарий должен звучать как в «Еженедельном обозрении». Немного торжественно. «В Терезине и правосудие играет большую роль».

Такие тексты хорошо бы произносить Максу Эрлиху. Никто не может так, как он, вставлять абсурдные остроты. «Правосудие играет большую роль и одето под стать этой роли».

Не отвлекаться.

«121. Крупный план. Обвиняемый».

«122. Крупный план. Председатель суда».

«123. Крупный план. Защитник».

«124».

Опять началось. Мне нельзя болеть. Не сейчас.

Не забыть газеты. Ольга провела целый вечер, разрывая их на удобные куски. Это было уже после отключения света, и в темноте я слышал треск рвущейся бумаги. Рич. Рич. Рич. Объяснение в любви может звучать и так.

Лестница стала еще круче.

Когда они выделили нам кумбаль в бордельном домике, я злился, что отхожее место прямо у нас под окном. Сейчас я понимаю: ничего лучше не придумаешь. Уж я всегда был везунчиком.

Мое привычное место свободно.

— Пожалуйста, мойте руки, — говорит господин Туркавка.

У него и правда интересное лицо. Немного напоминает мне того благородного господина, который в туалете Адлона протягивал посетителям полотенце и чистил щеткой пиджаки. Он выглядел так, как представляешь себе заслуженного артиста. Мы все называли его камерным певцом. Я всякий раз намеревался спросить, какая профессия была у него изначально, но так и не спросил.

— А кто вы, собственно, по профессии, господин Туркавка? — спросил я.

— Философ, — ответил он.

Такого чувства юмора я от него не ожидал.

— Нет, серьезно. Мне интересно. Что вы делали, когда еще можно было что-то делать?

— Я и в самом деле был философом, — сказал он.

— Это не профессия.

— Моя жена тоже всегда это утверждала. Но мне платили за философствование. Я был завкафедрой в Праге.

— Вы профессор! — Я не смог устранить из своего тона невежливое удивление. Но Туркавка, кажется, не обиделся.

— Был, — сказал он.

— А теперь вы здесь смотритель туалета.

— Я просил такую работу. Она кажется мне подходящей.

И правда. Если присмотреться, я и впрямь мог бы представить его в аудитории. Так же как мог представить себе на сцене «камерного певца» из отеля «Адлон». Только тот, скорее всего, был парикмахером. Что-то вроде того. В отличие от господина Туркавки.

— Вы могли бы читать лекции, — сказал я. — Для Отдела организации свободного времени. Я замолвил бы за вас словечко перед господином Хеншелем.

Он отрицательно покачал головой:

— Это не соответствовало бы тому, что я представляю собой сегодня. Сегодня… — Он прервался, потому что как раз кто-то выходил из сортира. — Пожалуйста, мойте руки, — сказал он.

— Как это — не соответствовало? — нетерпеливо спросил я.

— Это вопрос логического мышления. Кто не принимает перемен, тот пытается сделать правильные выводы из неверных предпосылок. И приходит, естественно, к ложным результатам. Вы, например… — Снова мимо нас кто-то проходил. — Пожалуйста, мойте руки, — сказал Туркавка. — Пожалуйста, мойте руки.

— Так что насчет меня?

— Ну вот, господин Геррон, если сформулировать напрямую: вы все еще воображаете, что вы режиссер.

— Я и есть режиссер.

— Неправильная временна́я форма, — сказал господин Туркавка. — Вы им были. Это не одно и то же. Теперь вы нечто другое. Вольно или невольно, это не играет роли для определения. Я, к примеру, лишь старик, которого заточили в тюрьму. Больше от меня ничего не осталось. Арестант, больше ничего, который стоит рядом с бочкой воды и требует от людей, чтобы они мыли руки. Тут все соответствует. Арестанты не читают лекций.