Такие политики, как Брюнинг, находили своих единомышленников в рядах союзов промышленников, в лице президента рейхсбанка Ял мара Шахта, занимавшего эту должность с декабря 1923 г., и в лице агента по репарациям американца Паркера Гилберта. В одном из своих меморандумов Гилберт в конце октября 1927 г. высказал в первую очередь упреки в адрес местного самоуправления по поводу легкомысленного ведения финансовой деятельности. Порицаемая им «тенденция к непомерной трате финансовых средств и чрезмерного кредитования» действительно существовала, но она в значительной степени была также следствием финансовой реформы Матиаса Эрцбергера 1919–1920 гг. Тогда муниципалитеты были лишены права на получение дополнительных сборов с подоходного налога и налога с корпораций, в их распоряжении остались только прямые налоги, однако среди последних значение имели только поземельный и промысловый налоги. К последним добавлялись дотации земель, которых, однако, далеко не было достаточно, чтобы покрыть финансовые нужды общин. Ведь в то время как уменьшались их доходы, серьезно выросли расходы, в первую очередь в социальной сфере. Таким образом, путь в финансовую кабалу был уже давно предопределен.

Критики местного самоуправления, среди которых с лета 1927 г. стал явственно раздаваться голос президента рейхсбанка, а немного позднее и голос Имперского союза немецкой промышленности, особенно охотно клеймили «расходы на роскошь» в виде якобы расточительных общественных построек. Примеров этому было хоть отбавляй, и все же все они, скорее, вводили в заблуждение. Кредитные средства, поступавшие из-за границы, были практически все использованы продуктивно, главным образом они вкладывались в учреждения по обслуживанию населения. Зачастую поборники экономии расценивали как «роскошь» то, что в действительности было уже давно просроченной инвестицией в инфраструктуру: расходы на плавательные бассейны, спортивные залы, парки, больницы, школы и не в последнюю очередь на санацию городов. Жилищное строительство, поддерживаемое государством, финансировалось не за счет заграничных кредитов, но большей частью — за счет введенного в 1924 г. налога на квартирную плату. Но это не помешало некоторым современникам заклеймить как свидетельство общественного расточительства также строения, сооруженные в стиле «новой деловитости» — начиная от поселения Хуфайзен в Берлин-Бритце и заканчивая Отто-Штолтенгоф в Гамбурге и Штутгарт-Вайсенгоф{346}.

Наряду с муниципалитетами критику в адрес ведения домашнего хозяйства должны были выслушивать федеральные земли и начиная с момента реформы жалованья госслужащих также рейхспрезидент. Ключевым моментом большинства критических замечаний было заявление о том, что общественные корпорации так и не научились той бережливости, к которой их должны были бы обязывать репарационные обязательства. Действительно, иностранные кредиты, которые с момента вступления в силу летом 1924 г. плана Дауэса, широкой рекой потекли в Германию, поощряли складывание конъюнктуры жизни в долг, которая, в свою очередь, вызывала неоправданный оптимизм у политиков. Пока существовала возможность получать кредиты, продление их срока в случае необходимости также не было проблемой. При этом органы власти не видели ничего плохого в том, чтобы использовать кратко- и среднесрочные кредиты на долгосрочные нужды. Репарационный трансферт также осуществлялся не так, как это предусматривалось «отцами» плана Дауэса: он финансировался не за счет чистой прибыли немецкого экспорта, а за счет иностранных кредитов. И насколько было далеко от действительности огульное обвинение в том, что американские кредиты используются для финансирования общественной роскоши, настолько же трудно было бы отрицать то, что Германия начиная с 1924 г. жила не по средствам{347}.

В ноябре 1927 г. Имперский союз немецкой промышленности использовал критику агента по выплатам репараций в качестве повода для того, чтобы потребовать осуществления решительного поворота в экономике. В своем меморандуме предприниматели призвали сократить общие расходы рейха, земель и муниципалитетов на 10 % в 1928 г. в сравнении с предыдущим годом, а также принятия закона о введении чрезвычайного финансового положения, запрещавшего землям и муниципалитетам получение кредитов и препятствующего рейхстагу принимать законы, вынуждавшие правительство или коммунальные самоуправления к повышению их расходов. Имперский союз не оставил никаких сомнений в том, что его акция нацелена на «коренное изменение конституции». С его точки зрения, правительство рейха было обязано и должно нести единоличную ответственность за ведение финансов и за адекватную репарационную политику: «После того как земли и муниципалитеты годами проводили политику, манкировавшую требования нашего фактического положения, уважение к исторической традиции и конституционной данности должно отступить на второй план перед благом рейха и всего немецкого народа».

Вопросом о том, как получить поддержку парламентского большинства для осуществления «коренного изменения конституции», Имперский союз первоначально вовсе не задавался. Рейхсканцлер Маркс, принимая у себя 24 ноября 1927 г. руководство союза, сослался на известное всем обстоятельство, что нынешний рейхстаг находится в конце срока своих полномочий, а с «умирающим» рейхстагом едва ли можно добиться внесения требуемых изменений. Вопрос о том, будет ли следующий рейхстаг, даже если выборы в него пройдут досрочно, как это предлагал Пауль Сильверберг, более склонен поддержать требования промышленников, чем его предшественник, оставался весьма спорным. На тот случай, если рейхстаг останется по-прежнему терпимым к бюджетным тратам, логика меморандума диктовала требование перехода к президентской форме правления. Имперский союз немецкой промышленности осенью 1927 г. еще не сделал такого вывода, но все говорило в пользу того, что он уже пришел к его осознанию{348}.

В совершенно противоположном направлении развивались замыслы Свободных профсоюзов. На своей конференции в Бреслау в августе-сентябре 1925 г. они объявили о своей приверженности к демократизации экономики. Между тем группа экспертов под руководством Фрица Нафтали уже работала над содержательным наполнением термина «экономическая демократия». Для генераторов идей социал-демократического профсоюзного движения речь при этом шла не менее чем о постепенном вытеснении капиталистической экономической системы социалистическим коллективным хозяйством. Все, что профсоюзы и социал-демократия уже приобрели в сфере социальных завоеваний, расценивалось как этап на пути к указанной цели. Это в первую очередь относилось к межзаводскому рабочему контролю за производством. Демократизация экономики исходя из подобной перспективы представляла собой расширение этого контроля, а социализм — его окончательное складывание.

Стремление приравнять социализм к экономической демократии и осознание достижения социализма как процесса означало, что профсоюзному движению была начертана такая перспектива, которая далеко выходила за рамки повседневной борьбы за права рабочих и даже превосходила их исторически. Тогда как предпринимателям казалось, что пришло время ограничить политическую демократию, Свободные профсоюзы стремились к расширению демократии за счет перенесения ее из политики в экономику. Но как бы ни были резки противоречия этих двух проектов, у них была одна общая черта: им не хватало поддержки такого большинства голосов, которое в условиях парламентской демократии требуется для осуществления системных изменений{349}.

Среди актуальных вопросов социального устройства был один, по которому предприниматели и профсоюзы на