— Кровью? — хуссараб вздохнул. — Разве ты не знаешь? Кровь человеческая горюча. Так же горюча, как «кровь земли» — та вонючая черная смола, которая течет из земли у нас в Голубой степи…

* * *

— Назови мне их имена, — попросил Ахтаг однажды ночью.

Хуссарабский тысячник прервал нудную песню, которую он напевал вполголоса и с удивлением взглянул на Ахтага.

Глаза Ахтага горели в лунных стрелах, пробивавших кровлю. Он полулежал, опершись на одну руку; другая рука оставалась за спиной — он все еще не мог шевелить ею, не потревожив перевязанный бок.

— Чьи имена? — спросил хуссараб.

— Имена Сидящих у Рва, — раздельно сказал Ахтаг.

Хуссараб пожал могучими плечами.

— Зачем?

Ахтаг продолжал глядеть на него горящим взглядом.

— Это и есть самое важное. Узнав имена, я узнаю их тайну.

Хуссараб длинно и сладко зевнул, почесал голову, которая уже стала обрастать седоватой колючкой:

— Нет имен у Тех, Кто сидит у Рва…

И тогда мгновенно взлетела рука, которую Ахтаг прятал за спиной, и кинжал вонзился хуссарабу прямо в ямочку под горлом.

Хуссараб дернулся, захрипел, широко открыл глаза.

Ахтаг навалился на него всем телом, погружая кинжал все глубже и своим весом удерживая хуссараба. Длинные мускулистые руки тысячника обхватили Ахтага, сжав железными клещами.

Потом хватка ослабла. Он выгнулся и замер. Ахтаг внезапно почувствовал, как запульсировала в боку открывшаяся рана, обжигающая боль пронзила его от затылка до кончиков пальцев.

Ахтаг вскрикнул, из последних сил пытаясь оттолкнуться от хуссараба, или отодвинуть его — сделать хоть что-нибудь, чтобы умереть — если ему суждено было умереть — не в объятиях врага.

И не смог.

* * *

Двумя колоннами с юга в город вошли войска.

Впереди, вслед за отрядом агемы, как и положено, ехали командиры, и самым первым — Каррах. Рядом, в открытой повозке, везли Музаггара — старик совсем не мог двигаться из-за распухших суставов. Под его голову подложили седло темника — и Музаггар глядел вокруг больными глазами, не в силах вытереть старческих слез.

Потом стройными рядами следовала агема бессмертных, а за агемой вели толпу пленных. Большая часть из них была босиком, и все — в ошейниках, скованные цепью. На каждой цепи, как бусины — пленные из разных стран. Так было положено во все времена. Даже в эти.

На отдельной цепи вели киаттцев. Два брата шли рядом, но Ибрисс — впереди. Он с веселым любопытством оглядывался вокруг и, полуоборачиваясь, кричал брату, чтобы перекрыть бряцанье оков:

— Ушаган, Фрисс! Единственный город, где я ни разу не был…

Ты подумай! Вот я побывал и здесь. Теперь можно и умереть.

* * *

В тронном зале Ушаганского дворца все было готово к церемонии.

Царица ожидала, стоя возле трона. Она была облачена в царскую мантию, но без короны и скипетра. Корону держали два жреца, служители Двух Храмов, по одному с каждой стороны трона — над головой Аххага Второго.

Царица стояла справа от трона. Слева стоял Ар-Угай, — на той же ступеньке.

Сначала царю будут присягать темники, затем — тысячники. Потом будет пир.

Еще через несколько дней царь примет присягу всего остального войска — на параде, на самой широкой и самой главной улице мира.

А потом он велит приготовить жертвенных ягнят и отвезти его в степь — чтобы говорить со звездами.

На несколько дней город-порт Аббагу, стоящий у входа в устье Желтой реки, обрел прежний свой вид: гавань была забита кораблями, улицы — людьми.

Хаммар сделал в Аббагу короткую остановку, загружая провизией все корабли, какие ему удалось собрать за столь короткий срок.

Хаммар смотрел на причал, забитый солдатами: полуголые, обливаясь потом, они сновали по сходням, нагруженные, как муравьи.

Рядом с ним, опустив плечи, стоял сын, которого, впрочем, ненавязчиво сторожили несколько вооруженных воинов.

— Мы плывем в Эль-Мен, — сказал Хаммар. — Твоя воля выбрать — остаться с отцом или… с остатками армии, — тем сбродом, который сейчас, я думаю, предается грабежу и разгулу в окрестностях Нуанны.

— Хуссарабы дойдут до Эль-Мена, — сказал Аммарах.

Хаммар гневно взглянул на него:

— Дойдут! Но сначала им придется пройти через Данах, Чужие Территории, переправиться через Неррайну, перейти Огненные горы… А потом — встретиться с эльменцами, которые умеют воевать.

— Да, умеют, — криво усмехнулся Аммарах. — Не то, что мы…

Хаммар ударил его наотмашь — Аммарах отшатнулся, на его щеке остался красный отпечаток.

— Мы не в Аххуме, — тяжело дыша, сказал Хаммар. — Там я смог бы остановить орду. А здесь, в Нуанне, коварной и подлой, я чувствую себя в ловушке… Это родина предателей. Она сделала предателем и тебя.

— Не меня, а тебя, отец, — упрямо сказал Аммарах и поднял руку, чтобы защититься от нового удара. Но Хаммар только сплюнул.

— Как хочешь. Оставайся. И жди хуссарабов. Может быть, выпросишь у них пощады…

* * *

Он поднялся на корабль одним из последних — впрочем, в Аббагу еще оставалось немало войск, которым было приказано во что бы то ни стало задержать хуссарабов, если они появятся.

Стоя на корме, Хаммар неотрывно глядел на берег — туда, где стоял его сын.

Он знал, что сына скоро убьют. Он сам отдал такой приказ своему рабу, отпущенному на свободу. Раб сейчас стоял позади Аммараха. Он был рад свободе, и знал, что за свободу придется платить.

Когда в Аббагу придут хуссарабы — им придется потрудиться, чтобы узнать, куда отплыл Хаммар и его войско. Ведь никто, кроме Аммараха, не знает про Эль-Мен.

А Аммарах уже ничего не сможет сказать.

Впрочем, почему именно Эль-Мен? Есть города, лежащие еще дальше к югу. Юн, Манадо, Хукка и Баганпур… Еще дальше — влажная, душная Неконга.

Беги. Если есть, куда…

Хаммар все глядел на все уменьшавшуюся фигуру сына и внезапно подумал, что незачем было приказывать рабу тайно убить Аммараха. Аммарах не выдаст. Или все-таки выдаст?..

Хаммар потряс головой, избавляясь от секундной слабости. Все правильно. Боги решили за него. Наступил новый век — век Намуххи. Просто мало кто еще знает об этом. Люди предпочитают думать, что все идет хорошо. И убивают тех, кто несогласен с этим.

Так было и будет. Хаммар прикрыл глаза от солнечного блеска, залившего мир. Пенились волны. Кричали чайки. Слишком много света для его уставших, многое повидавших глаз. Сила в том, чтобы знать… но не думать.