Эпизод на заводе заканчивался нервным припадком Бродяги. После этого сюжет развивается в соответствии с логикой событий. Выздоровев, Бродяга попадает в руки полиции и знакомится с девчонкой, которую арестовали за кражу хлеба. Они встречаются в полицейском фургоне, битком набитом другими арестованными. С этого момента фильм рассказывает о жизни двух неприкаянных людей, старающихся найти свое место в наступившие новые времена. А эти времена ассоциируются с экономической депрессией, забастовками, бунтами и безработицей. Полетт пришлось одеть в лохмотья. Она чуть ли не плакала, когда я накладывал грим на ее лицо, чтобы сделать его немытым и чумазым.

– Это не грязь, а мушки, – говорил я ей.

Одеть актрису в красивую и модную одежду не составляет труда, но сделать так, чтобы простая бедная цветочница выглядела красавицей, как в «Огнях большого города», совсем непросто. В «Золотой лихорадке» подбор женских костюмов не был проблемой. Но одежда Полетт в «Новых временах» требовала особого подхода, сравнимого с работой самого Диора. Без специальной подготовки одежда девчонки не выглядела бы естественно, заплатки смотрелись бы театрально и неубедительно. Подыскивая одежду для цветочницы или сорванца, я добивался поэтического эффекта без ущерба личной привлекательности.

Незадолго до премьерного показа несколько колумнистов написали о том, что ходят слухи о прокоммунистической направленности нового фильма. На мой взгляд, это произошло из-за того, что в газетах появилось краткое описание сюжета. С другой стороны, в либеральной прессе писали, что фильм был ни «за», ни «против» коммунизма и что, говоря метафорически, «я сидел сверху на заборе».

Ничто так не действует на нервную систему, как бюллетени с информацией о зрительской активности, которая в первую неделю бьет все рекорды, во вторую неделю снижается. После премьер в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе единственным моим желанием было уехать как можно дальше от всех новостей, касавшихся нового фильма. Я решил отправиться с Полетт и ее мамой в Гонолулу, строго-настрого запретив в студии беспокоить меня по какому-либо поводу.

* * *

Мы поднялись на борт в Лос-Анджелесе и прибыли в Сан-Франциско под проливным дождем, но он не испортил нашего настроения, и мы потратили немного времени на магазины, а потом вернулись на судно. Проходя мимо складов, я увидел на каких-то ящиках надпись «Китай».

– Давай поедем туда!

– Куда? – удивилась Полетт.

– В Китай.

– Ты шутишь?

– Послушай, или сейчас, или никогда, решай, – сказал я.

– Но у меня нет никакой одежды с собой!

– Все, что тебе надо, ты купишь в Гонолулу.

Думаю, что все суда должны быть названы одним и тем же именем – «Панацея», ибо ничто так не лечит душу и тело, как путешествие по морю. Все беды и тревоги уходят, судно принимает тебя в свои объятия, ухаживает за тобой, привозит куда надо и смиренно возвращает в этот суетливый сумасшедший мир.

В Гонолулу, к моему ужасу, я увидел огромные плакаты с анонсом «Новых времен», а журналисты уже стояли наизготовку на причале, собираясь проглотить меня целиком. Увы, но деться было некуда.

Я решил, что так мне будет спокойнее в стране, где только что произошел военный переворот и сотни людей были убиты. Во время нашего пребывания в Японии официальный представитель правительства не отходил от нас ни на секунду. На пути от Сан-Франциско до Гонконга мы почти не разговаривали с другими пассажирами, но в Гонконге все радикально изменилось. Все началось с католического священника.

– Чарли, – обратился ко мне высокий и не очень общительный бизнесмен, – хочу познакомить вас с американским священником из Коннектикута, который живет здесь в колонии прокаженных вот уже пять лет. Здесь ему весьма одиноко, и каждую субботу он приезжает в Гонконг встречать суда из Америки.

Священник оказался симпатичным высоким мужчиной около сорока лет, с розовыми щеками и располагающей улыбкой. Я заказал выпивку, потом это сделал мой знакомый, а потом и святой отец. Сначала нас было мало, но вечер продолжался, народу становилось все больше и больше, вот уже в баре было двадцать пять человек, и каждый заказывал выпивку. Потом число участников дошло до тридцати пяти, а алкоголь никак не заканчивался, многих уже отправили на борт в бессознательном состоянии, но священник, который не пропустил ни рюмки, все улыбался и помогал тем, кто уже не мог ничего соображать. Тут я понял, что подошла и моя очередь прощаться. Он заботливо помог мне встать, я пожал ему руку. Ладонь у священника была шершавой, и я перевернул ее. На ней были ранки, царапины и белое пятнышко в самой середине.

– Надеюсь, это не проказа, – сказал я в шутку.

Он улыбнулся и покачал головой. Через год мы узнали, что он умер от этой страшной болезни.

Прошло уже пять месяцев с тех пор, как мы покинули Голливуд. За это время мы с Полетт поженились и, наконец, сев на борт японского судна в Сингапуре, вернулись в Штаты.

В первый же день нашего плавания я получил записку от некоего писателя, с которым у нас было очень много общих друзей, но случилось так, что мы еще не были знакомы. Мне предлагали исправить эту ошибку прямо здесь, в центре Южно-Китайского моря. Письмо было подписано Жаном Кокто. В постскриптуме он писал, что мог бы заглянуть в мою каюту на аперитив перед обедом. Я вдруг подумал, что это никакой не Жан Кокто, а самозванец. Что этот изысканный парижанин мог делать здесь, на просторах Южно-Китайского моря? Но письмо пришло от настоящего Кокто, который был в командировке по заданию «Фигаро».

Наш переводчик говорил медленно и с остановками, в то время как Кокто, сложив свои изящные руки на груди, строчил со скоростью пулемета, его глаза горели, он буквально пронзал меня вопрошающим взглядом, а потом поворачивался к монотонно бубнившему переводчику, который тихо и без эмоций переводил: «Мистер Кокто, он это… говорит, вы – поэт… ну, этого. солнечного утра, а он – ну, этот. поэт ночи».

Как только переводчик заканчивал, Кокто стремительно поворачивался ко мне, как-то по-птичьи кивал головой и продолжал. После этого наступала моя очередь долго и обстоятельно говорить о моем понимании философии и искусства. В моменты полного согласия мы обнимались под невозмутимым взглядом холодных глаз переводчика. Таким вот способом мы вели нашу трепетную беседу до четырех утра, договорившись встретиться в час дня за завтраком.

Но наш энтузиазм достиг пика, а затем тут же угас. Никто из нас на завтрак не пришел, а к середине дня мы обменялись письмами, которые где-то, видимо, пересеклись, потому что были совершенно одинакового содержания: мы извинялись друг перед другом, но о желании встретиться еще раз не упоминали, поскольку были по горло сыты ночным общением.