Подполье, при всех своих острых прелестях, сослужило своим обитателям отчасти медвежью услугу. В отличие от выставок соцреалистов, на которые не ходил вообще никто, кроме самих соцреалистов и их жертв, учащихся художественных школ, в отличие от выставок Глазунова и Шилова, на которые ходили страстные поклонники (и ненавистники) этих художников, на сборища “подпольщиков” со временем повадились ходить все “интеллигентные люди”. То есть искусство их, имеющее, как и всякое другое искусство, своих поклонников, врагов и просто равнодушных, сделалось обязательным мероприятием, признаком определённого стиля и принадлежности к “кругу”. Любишь ты Шнитке, предпочитаешь ли Баха – изволь явиться на концерт Кейджа со всей семьёй, иначе ты – жлоб в собственных глазах. Появились, как в Америке 1960-х годов, всевозможные “группи” – прослойка, примыкавшая к богеме подполья и посещавшая каждую выставку, каждый хэппенинг, безо всякого интереса к искусству, из чистой любви к модной тусовке. Появились и имитаторы, не имеющие речей в исторической драме, но полные желания войти в “сотню” по мере того, как сама сотня медленно, но верно входила в летопись.

А потом, как поэтично заметил Кабаков в одной из своих статей, “гнойный нарыв прорвало”: началась перестройка, и всех “подпольщиков” международного уровня мощной волной выбросило за границу. В России остались в основном иностранцы, одержимые историографическим и коллекционерским любопытством. Это, впрочем, случилось не вдруг: всеобщему отъезду бывшего подполья предшествовали полгода свободы собраний, сходок, манифестаций и выставок. В это время и художники, и их поклонники, и позднее примкнувшие “группи” ловили ртом воздух свободы, покуда не нахлебались окончательно. Дальше был московский аукцион “Сотбис”, транслировавшийся по всесоюзному телевидению и показавший православному люду, что ценность упадочнического и буржуазного искусства измеряется за заветным кордоном десятками тысяч фунтов доселе невиданных стерлингов. Чуткие отъезжающие бросились скупать произведения современного местного искусства, как раньше скупали коралловые нитки, бриллианты и платину. По этому поводу могу подарить читателям анекдот из жизни.

В художественном салоне на улице Чехова в Москве ставили штампы на картины, разрешённые к вывозу из СССР. Кабаков пришёл в салон, чтобы получить разрешение на вывоз собственной картины в Австрию. Картина, разумеется, под мышкой. Дело было через несколько месяцев после аукциона “Сотбис” в Москве.

– Вы что, мужчина, вывозите?! – набросились на художника многочисленные отъезжанты, образовавшие в художественном салоне здоровенную очередь. – Это же Ка-ба-ков! Оригиналы! Это же достояние народа! Вам это никогда не разрешат вывезти! Ха, странный человек, нашёл что купить. Купил бы лучше Зверева – его пока выпускают…

Вышла секретарша, увидела Кабакова, сказала:

– Ой, заходите, Илья Иосифович!

Очередь сделала глубокий выдох и смолкла, потрясённая.

Затем, года примерно за три, художников в России почти не осталось, а за ними уехали и “группи”. Дольше всех держалась молодёжь – бастионом стоял предназначенный на слом дом в Фурманном переулке, занятый десятками художников под мастерские и жильё. “На Фурманном” спали, ели, пили, курили на славу, принимали иностранные делегации, подписывали долгосрочные контракты – при этом в доме на слом не запирались двери, не работали водопровод и канализация, свет горел не всегда… Уморительно было смотреть, как германский миллионер Людвиг, один из крупнейших в мире коллекционеров современного искусства, ступал по скрипучим доскам рассыпающихся квартир на Фурманном, с важным видом пожимал руки художникам, давал распоряжения свите. Съёмки научно-популярных фильмов для какого-нибудь Би-Би-Си или австрийского телевидения также выглядели престранно. Постепенно всё же и Фурманный сдался на милость энтропии в виде наполнивших здание кривоногих азиатов в бушлатах – военнослужащих строительного батальона советской армии. Орудуя лопатами, ломами и заступами, стройбатовские потомки Чингисхана разломали то, что можно ещё разломать в оставленном доме, а художники и иже с ними покинули шестую часть обитаемой суши, устремившись к персонально-коллективным выставкам, международным тусовкам, заграничным стипендиям и годам странствий… Кончилась эпоха.

И вдруг она снова началась – по крайней мере для тех в Израиле, кто помнит. В Иерусалимском музее открылась выставка “Бинационале”: советские и израильские художники, причём советские – это как раз те самые, “подполье” и Фурманный. На открытие пришло больше народу, чем, по моим подсчётам, населяет город трёх религий. Злые языки утверждают, что такого наплыва публики не было до сих пор ни на одном вернисаже Иерусалимского музея.

В залах всё было как на “квартирной выставке” в Москве лет эдак 10–15 назад, только в масштабе две тысячи к одному. Но работ видно не было, да никто и не старался их увидеть. Никто не заметил даже отсутствия работы Кабакова “Красный вагон”, о которой за две недели до открытия выставки раструбила местная пресса. Главным героем вечера была тусовка – как в старые добрые времена, как надцать лет назад в далёкой отсюда географии. Кажется, не пришёл только мёртвый. Мимо инсталляций Кости Звездочётова и Андрея Филиппова, вечно инфантильных кошмаров “Медицинской герменевтики”, неизбывных газет Пригова, песочных поцелуев Димы Врубеля (Брежнев и Хонеккер) бурлила Россия – такая, какой нигде больше нет: ни здесь, ни там. Сказочная, былинная. Кто-то толкнул меня сзади под локоть, сказал: “Слиха”[159]. “Боже, израильтянин… Откуда?!” – подумал я, но обернулся и увидел Игоря Мироновича Губермана. От сердца отлегло.

Потом был хэппенинг – Илья Кабаков (Париж), Дмитрий Пригов (Берлин) и Владимир Тарасов (Вильнюс) исполнили несколько сочинений, премьера которых состоялась в… напомните название города? Да-да, вы правильно помните: в Москве, то есть в единственной столице мира, где не встретишь сегодня ни Кабакова, ни Пригова, ни Тарасова, ни вместе, ни порознь, ни их картин, ни стихов, ни музыки. И нигде не встретишь того, что было, – того, чего нет. “Наша Россия сама из себя уехала, – заметил один из недавних репатриантов, размышляя о ностальгии. – Вернуться теперь можно только в свои воспоминания”.

Трио звучало в Иерусалиме не хуже, чем в Москве, но безнадёжнее: жизнь пыталась на один вечер инсценировать нашу память, а память наша отказывалась поверить в достоверность инсценировки.

[30.09.2013. ЖЖ]

80 лет назад в городе Днепропетровске родился художник Илья Кабаков.

40 лет назад он стал моим отчимом. Это было интересное время: советская власть в брежневские годы по-прежнему не готова была мириться с существованием в стране иных жанров изобразительного искусства, кроме социалистического реализма, но при этом людей, наделённых официальным статусом “советского художника”, она всячески холила, лелеяла и обхаживала. В какой-нибудь другой реальности это привело бы к существованию двух несовместимых между собой арт-сообществ: официального и подпольного. Но в те самые дни, когда культурным героем и символом эпохи сделался штандартенфюрер СС Макс Отто фон Штирлиц, успешно сочетающий безупречную службу фюреру и эсесовский спецпаёк с непримиримой борьбой против немецкого фашизма, участники арт-подполья и официально признанной творческой элиты, за единичными исключениями, успевали существовать в обоих статусах. Это касалось не только художников, но и писателей, и режиссёров, и даже советских журналистов. До обеда они вполне официально работали за астрономический гонорар на государство, а после обеда создавали картины и графику, писали тексты и снимали фильмы “в стол”, без надежды когда-нибудь представить свои произведения советскому зрителю или читателю, зато с риском нажить неприятности всякий раз, когда об этом их творчестве кто-нибудь одобрительно высказывался за рубежом.