— Et vera incessu patuit Dea,[12]— прошептал он, положив трубку.

Какой все-таки восхитительный этот стих в «Энеиде», в котором Эней узнает свою мать Венеру в появившейся перед ним молодой охотнице. Восхитительный, да, но трудный для перевода. В длинной ночной рубашке он сидел, замерев, и искал перевод, достойный оригинала. Внезапно вспомнив о ночном крике младенца Дардье, он спешно оделся, тщательно пригладил вислые усы и вышел из дома. Стоя перед машиной под трезвон колоколов церкви Святого Петра, отбивавших мотивчик Руссо «Сельский колдун», он призадумался, повесив голову, о милых Дардье. Да, хорошая семья, большая и дружная. Не из самых старых в Женеве, по правде сказать, но зато крепкая и с традициями. Жаль, что не было какого-нибудь Дардье в Малом Совете при прежнем режиме. Это бы очень дополнило моральный облик семьи.

Включив свечи зажигания, он двумя руками нажал на пусковую рукоятку. Повинуясь неясной прихоти, чудовищная колымага решила поиграть в нормальную машину и удовлетворенно зафырчала. Ее владелец взобрался на высокое сиденье, вцепился в руль, и монстр, изобразив подобие соло на кастаньетах, с ревом рванулся вперед, дымя из всех отверстий. Гордясь своим подвигом и заслуженно ощутив себя опытным водителем, Агриппа д'Обль победоносно нажал на старый дребезжащий гудок.

— Надо все же подумать. Et vera incessu patuit Dea.

Внезапно машина заехала на тротуар — в голове водителя замаячил удачный перевод. Ну конечно, всего-то нужно сказать, что ее поступь выдавала в ней истинную богиню. Великолепно. Элегантно и отлично передает оборот речи оригинала. А вообще-то нет, вовсе не великолепно. Слово «истинная» утяжеляло фразу. Может, вовсе обойтись без него и сказать просто, что поступь выдавала в ней богиню? Да, но в тексте то присутствовало слово «vera». Сказать, что ее поступь воистину выдавала в ней богиню? Он вновь произнес стих вслух, чтобы лучше почувствовать его звучание. Нет, наречие совершенно ни к селу ни к городу. Сказать, что ее поступь выдавала настоящую богиню? Нет, коряво, и к тому же «поступь» как-то тяжело звучит. Почему бы не сказать «походка», вот так, попросту?

Подпрыгивающей поступью или же походкой, мало напоминающей античных богинь, развалюха петляла по улице Бело и несла куда глаза глядят латиниста, ищущего совершенства. Внезапно она вильнула вправо, поскольку он наконец нашел.

— Походка выдает богиню! — объявил он во весь голос, весь светясь от невинной радости.

Точно! Не обращать внимания на это «vera»! Не следовать слепо оригиналу! «Истинная» в соединении с «богиней» дает тафтологию, богиня всегда истинная, с точки зрения язычника, конечно же. В общем, Вергилий вставил это «vera» исключительно для просодии. «Vera» — это только слово для рифмы, а во французском переводе оно бесполезно и даже вредно.

— Походка выдает богиню! — Добряк еще раз попробовал на вкус новую фразу.

Звоня в дверь Дардье, он улыбался богине, которой так повезло с походкой. Он не сомневался, что влюблен в эту юную охотницу с открытыми коленями, что явилась Энею, и его тщательный и выверенный перевод был своего рода почтительным ухаживанием.

Вернувшись в Шампель, он уже не смог от усталости повесить в шкаф одежду и бросил ее на стул. В ночной рубашке с красной вышивкой он залез под одеяло и вздохнул от удовольствия. А ведь еще только три часа ночи. Ему удастся поспать не меньше четырех часов.

— Да будет сила Твоя и слава Твоя отныне и присно и во веки веков, — прошептал он, закрыл глаза и погрузился в сон.

Расхаживая по просторной гостиной в Онексе, в плоской шляпе, с раскрытым зонтиком, его сестра Валери повторила, что в дверь звонят, и приказала ему пойти открыть. Он протер глаза, понял, что она ошиблась, звонил на самом деле телефон. Который час? Четыре. Он снял трубку и сразу узнал этот теплый серебристый голос.

— Дядюшка Гри, я не могу уснуть. Скажите, может быть, вы приедете посидеть со мной?

— Сейчас приехать в Колоньи?

— Да, пожалуйста, мне так нужно вас видеть. Но только я не хочу, чтобы вы ехали на вашей машине, она наверняка сломается, и я буду волноваться, лучше я позвоню, чтобы за вами прислали такси. Мы поболтаем всласть, правда?

— Да, поболтаем, — сказал он, не открывая глаз и пытаясь сохранить еще немного сна.

— А потом я лягу, и вы будете сидеть возле моей постели, не правда ли?

— Конечно, — сказал он и сел, подложив под спину подушку.

— А потом вы почитаете мне книгу, держа меня за руку, и это поможет мне уснуть. Но руку надо вынимать не сразу, а потихоньку, чтобы не разбудить меня.

— Да, дитя мое, потихоньку. Ну, я пойду одеваться.

— Послушайте, дядюшка Гри, я так счастлива, потому что ко мне приедет подруга, которую я очень люблю, она приезжает послезавтра вечером, она такая умная, если б вы знали, такая благородная.

— Ах, вот как, — сказал он, с трудом скрыв зевок.

— Она протестантка?

— Нет, не протестантка.

— Католичка?

— Иудейка.

— Ах, вот как, это хорошо, очень хорошо. И вообще это народ, избранный Богом.

— Ох, да, да, дядюшка Гри, избранный народ, я в этом уверена. Послушайте, мы вместе позавтракаем, сидя друг напротив друга, и я расскажу вам о ней. Ее фамилия Солаль.

— Ах, вот как, прекрасно, прекрасно. Солаль, слышал — в Париже есть такой известнейший кардиолог.

— Скажите, дядюшка, как продвигается ваша работа над рукописью о Кальвине.

— Я закончил двадцатую главу, — сказал он, внезапно оживившись. — Я посвятил ее Иделетте де Бюр, почтенной вдове, многодетной матери, на которой наш реформатор женился в тысяча пятьсот сорок первом году при посредничестве Бусера из Страсбурга, поскольку кандидатка, предложенная Фарелем ему показалась неподходящей. А Иделетта, наоборот, ему понравилась за ее кроткость и скромность. Очень трогательно, что он потом, как отец, заботился о ее детях от первого брака. Увы, дочь Юдит, вышедшая замуж в тысяча пятьсот пятьдесят четвертом году, совершила в пятьдесят седьмом году адюльтер. Падчерица самого нашего великого реформатора совершила адюльтер!

— Да, это ужасно! — Он был охвачен невыразимым горем.

— Это и правда очень грустно. Одним словом, поторапливайтесь, я сейчас вызову такси.

— Да, я потороплюсь, — сказал он и вылез из постели, высокий, в длинной рубашке.

Двадцать минут спустя, переодевшись в новый костюм из «Блудного сына» и водрузив на голову панаму, которую поддерживал шнурок, закрепленный на верхней пуговице жилета, он улыбался в такси детской улыбкой и вдыхал свежий предрассветный воздух, чувствуя себя бодрым и проснувшимся. А вокруг дрозды делились друг с другом своими маленькими радостями и распевали о радости жизни.

Он скрестил ноги, улыбнулся Ариадне, которая была похожа на богиню, явившуюся Энею, на охотницу с открытыми коленями. С каким прелестным энтузиазмом она говорила об этой мадемуазель Солаль, а она наверняка родственница того кардиолога, то есть из хорошего общества. Какая же его дорогая Ариадна красивая, ну просто портрет ее бабушки в ту пору, когда та была невестой! Жаль, что он не догадался взять последние страницы рукописи. Славная малышка так интересуется его работой. Недавно ей очень понравилась глава о догмате пред-определения, он это явно заметил. А сейчас история про адюльтер падчерицы Кальвина вызвала у нее крик возмущения, крик, идущий от сердца. Она истинная дочь нашего дорогого Фредерика. Точно, подтвердил он, кивнув головой. Ну ладно, раз нет рукописи, он почитает ей тринадцатую главу Первого Послания к Коринфянам, оно такое прекрасное, такое трогательное, а потом они вместе его обсудят. Он посмотрел на небо и улыбнулся, уверенный в Высшей истине. Дорогой мой старик Агриппа, добрый, нежный, настоящий христианин, я любил тебя, а ты об этом и не подозревал. Дорогая Женева моей юности, о, ее древние радости — о, благородная республика, о, славный город. Дорогая моя Швейцария, ты мир и благость жизни, ты честность и мудрость.