LXIV

Вот ваш кофе, вы, небось, не то чтоб кажный день такой пьете, и скоренько мне тут кушайте круассаны, пока они с пылу с жару, и давайте поторапливайтесь, и следите, чтобы ваша мазня мне гобелены не замарала, они, между прочим, дорогие, только попробуйте их мне испортить.

Она стояла, сложив ручки на животе и с удовольствием наблюдала за двумя малярами, молоденькими и хорошенькими, которые уписывали за обе щеки круассаны, запивая их кофе. Прямо умницы эти молодые мазилы, даже принесли две колодки для натирания пола, чтобы паркет тоже блестел после покраски. Когда они вновь принялись за работу, она села на табурет и принялась лущить горох, провожая глазами каждый мазок кисточки, всем существом радуясь за мадам Ариадну, которая будет довольна, когда увидит, как сияет ее маленькая гостиная — ну, прям как игрушка.

К полудню курьер доставил пакет, она сразу угадала, что в нем, и бросилась его развязывать, сияя отраженным светом хозяйкиной радости. Достала красивый пеньюар, расстелила перед собой.

— Первосортный шелк, вашим подружкам такой и не снился! Все — таки деньги — сила! И потом, это еще не все, раз уж вы закончили красить, пойдемте со мной, я вам покажу. (В столовой, где лежал ширазский ковер, предназначенный для маленькой гостиной, она, уперев руку в бок, стала расписывать его достоинства.) Ширазский ковер, вот как это называется, прямиком из Алжира, знаете такую страну, посмотрите-ка, какая тонкая работа, все только вручную, черномазые умеют работать, этого у них не отнимешь. Ну я-то на ее месте оставила бы тот, маленький, что остался еще от мадемуазель Валери, он тоже наверняка был Ширазский, но хозяин — барин, у кого средства, у того и право, как говорил господин Пастер, тот ученый, что изобрел бешенство, которое у собак, потому что в семье денежки водятся, и семья-то высшего света, ух, уже полдень, надо подумать про поесть, не для мадам Ариадны, она-то у дяди, господина доктора, но мне-то поклевать со вчерашнего вечера чего-нибудь найдется, а горох тогда на вечер.

Как она и ожидала, молодые люди предложили ей присоединиться к их трапезе, и она сочла уместным разделить с ними скромный обед — тунец из банки и колбаски. Ну да, чего уж там, любила она все это, компанию, приятную беседу, вроде как пикник, это ей напоминало молодость. Из вежливости и чтобы не сидеть на чужой шее она выложила на стол бараний окорок, рататуй по-ниццски и пирог с клубникой, которые она накануне приготовила специально для этого. Она даже принесла, спрятав под передником, бутылку «Шатонеф-дю-Пап», предмет гордости Адриана Дэма.

После кофе, налив на пол воска, Мариэтта и два ее добровольных помощника вооружились полотерами и принялись за работу. Вдохновленная ритмичным шарканьем полотеров, преисполнившись воодушевлением совместного труда, она затянула песню своей молодости, припев которой подхватили оба парня, зашаркав при этом в такт, и создалось трио, с большим чувством исполняющее:

Звезда любви

И бурной страсти

Любимым светит

День и ночь.

Но песня резко заглохла, когда открылась дверь и вошла Ариадна с выражением благопристойности, присущей правящему классу, на надменном лице; пролетарии пристыженно замерли. В это время дня обнаженная рабыня Солаля, готовая к любым прихотям любви, покорная прислужница ночных сумерек, была всего-навсего светской дамой, преисполненной достоинства урожденной д'Обль, самой сдержанностью.

Рабочие поставили на место мебель, получили плату и ушли, сопровождаемые Мариэттой, которая решила их немного проводить, а Ариадна любовалась своей маленькой гостиной. Белизна стен замечательно оттеняла цвет мебели. И зеркало, которое маляры принесли сюда, было настолько к месту, стояло как раз там, где нужно, напротив софы. Они будут еще ближе, вместе глядя на себя в зеркало. И ширазский ковер великолепен. Ему понравятся нежные гармонии и приглушенные тона, бледно-зеленый, нежно-розовый.

Она глубоко вздохнула от удовольствия, а в то же самое время некто по имени Луи Бовар, рабочий семидесяти лет от роду, не обладающий пианино и даже персидским ковром, слишком старый, чтобы найти работу, одинокий в этом мире, бросился в Женевское озеро, даже не удосужившись полюбоваться его нежными гармониями и приглушенными тонами. Потому что бедные вульгарны и не интересуются красотой, возвышающей душу, в отличие, например, от королевы Марии Румынской, которая в своих воспоминаниях благословляла способность, данную ей Богом, «глубоко чувствовать красоту вещей и наслаждаться ею». Вот такой тонкий знак внимания со стороны Всевышнего.

Тем временем Мариэтта на кухне сморкалась в платочек. Конец веселой жизни в компании двух славных юнцов, конец болтовне и шуткам. Но печаль ее была столь же кратковременной, сколь глубокой, она умыла лицо, вновь закрутила локон (это всегда поднимало ей настроение) и потрусила к мадам Ариадне.

Она нашла ее в маленькой гостиной, та примеряла перед зеркалом пеньюар и изучала его достоинства посредством обычных маневров, а именно: отходила и подходила к зеркалу, отступала и приближалась с улыбкой, отклонялась, затягивала и распускала завязки, выставляла вперед ножку, отставляла ее назад, поворачивалась вполоборота, вокруг себя, принимала разнообразные позы сидя, каждый раз соответственно скрещивая ноги, распахивала и запахивала полы и изображала прочую тому подобную пантомиму. Придя наконец к решению, что пеньюар хорош, она дружелюбно улыбнулась Мариэтте и вновь удовлетворенно вдохнула воздух, а в это время вода как раз ворвалась в ноздри Луи Бовара.

— Как же он вам идет, вы, прям, как статуя с этими складочками, — сказала служанка, любуясь ею, восхищенно сложив руки на груди.

— Длинноват немного, надо бы подкоротить на два сантиметра, — сказала Ариадна.

Последний раз запахнувшись и благодарно взглянув в зеркало на пеньюар, она сняла его, оставшись почти голой, и через голову надела платье. Поглядите-ка на нее, какова, подумала Мариэтта, ни тебе рубашки, ни нижней юбки, только эти, слюны, как она их называет, и сверху платье, причем тесное, при первом же сквозняке можно схватить бронхит, но у нее крепкое здоровье, слава богу.

— Можно его сразу и подкоротить, в четыре руки, вы с одного бока, а я с другого, но только надо наметать, чтоб было ровно, я сейчас принесу нитки с иголкой.

Когда она вернулась с иголками, нитками и сантиметром, обе уселись на софе и принялись за работу, оживленно болтая. Время от времени они замолкали, чтобы послюнить кончик нитки, которую надо продеть в иголку, прищуривались, а затем вновь приступали к извечному труду нежных рабынь, вдумчиво поджимающих губы, следящих за ниткой, сглатывающих слюну, молчаливых швей, думающих о каждом стежке.

Быстро наметывая низ, внимательно глядя сквозь очки, Мариэтта ощущала, что они — две подруги, работающие вместе, в добром согласии, занятые одним делом, что они — союзницы и сообщницы. И к тому же они были наедине, без всех этих Дэмов, которые их отвлекали и беспокоили, прежде всего, без Антуанетты, этакой ханжи с ее якобы добрыми, а на самом деле ядовитыми намерениями, которая строила из себя начальницу, а сама ничто и звать никак, и то, что они подрубали скорей-скорей именно пеньюар, одежду любви, чтобы она была в нем хороша, когда придет ее дружок, внушало надежду, что этот типчик отдает себе отчет, какое счастье ему привалило. Ей захотелось взять за руку молодую женщину, которая мирно шила возле нее, сказать ей, что тоже радуется за то, что будет завтра вечером. Но не осмелилась.