Дома Сергея не застали — он где-то продолжал офицерскую службу в своей артиллерии под Москвой. Но встреча с его родными, которым он, оказывается, рассказал о нас, была сердечной и приятной. Тогда же, на Ярославском вокзале, увидел еще одного бывшего переменника, уже уволенного из армии и работавшего там парикмахером. Встреча была сколь неожиданной, столько и приятной. Он всем объявил о наших общих фронтовых делах, не упоминая штрафбат, и обслужил меня «по первому разряду»!

Возвращаясь к тем майским дням под Берлином, скажу, что тому предпобедному пополнению не пришлось больше вступать в бой, однако, несмотря на это, по шесть-семь часов боевой подготовки ежедневно у них было. А судьба у них сложилась так, что почти все они вскоре по случаю Победы были амнистированы.

2 мая пал Берлин! До окончательной Победы оставались считаные дни, а 4 мая Батурин с Казаковым добились разрешения совершить поездку небольшой группе офицеров в Берлин к Рейхстагу. Во мне даже впервые зародилось что-то вроде уважения и признательности к комбату за добытое им это разрешение, несмотря на весь негатив, сформировавшийся во мне к нему. В штурме Берлина мы непосредственно не участвовали, а только каким-то образом, пусть и совсем маленьким боевым «взносом» обеспечивали этот штурм ценою многих жизней, отвлекая внимание остатков вермахта от главного удара. Как не вступали мы освободителями в Гомель, Рогачев, Брест и Варшаву, так и сейчас в Берлин въезжали, хотя и в еще горящий, но как простые любопытствующие, а не как виновники его падения.

По берлинским улицам ехали долго, петляя по ним из-за того, что во многих местах они были завалены обломками разрушенных домов, подбитыми танками и орудиями. Впечатление от этой столицы фашистского рейха осталось мрачное. И не только, может, и даже не столько от разрушений и других следов войны, а от того, что большинство улиц какие-то скучно-прямые и столь же монотонно-серые. Планировка города показалась по-немецки правильной, утомительно строгой.

Множество зданий хмурятся пустыми глазницами окон. И там, где окна или редко уцелели, или их уже чем-то позатыкали, чувствуется жизнь, свешиваются белые простыни, как большие флаги капитуляции. Многие двери снесены вместе с частью прилегающих стен, и дома щерятся, словно беззубые рты каких-то сверхдряхлых монстров. Уцелевшие стены домов однообразно грязные, мрачные какие-то не потому, что закопчены войной, просто весь город серый. Вот Варшава была тоже в руинах, но и через них видно, что это был город-красавец.

Изредка на улицах появляются или редко из окон уцелевших домов выглядывают люди, с первого взгляда тоже однообразные, одинаково потертые, что ли. В большинстве это женщины, глубокие старики и любопытная, как у всех народов, детвора. Кое-где попадаются и уцелевшие, но затаившиеся было в подвалах разрушенных зданий выловленные нашими солдатами-патрулями пацаны из «гитлерюгенда» с потерянными, а иногда и воинственными взглядами или старики-«фольксштурмовцы».

На краю гибели своего «тысячелетнего рейха» они надеялись его отстоять. Многие из них сложили головы ради бредовых идей их бесноватого фюрера, а эти притаились, чтобы переждать, сменить свою мышиного цвета военную форму и затеряться в массе людей гражданских, и уже оттуда продолжать свой «drang».

Подъехали к Рейхстагу мы со стороны реки Шпрее и уперлись в обрушенные фермы моста через нее. Объезд искать поехал Батурин с Казаковым, а мы не стали ждать, карабкаясь по этим фермам, разрушенная часть которых почти посредине моста местами была погружена в воду, кое-как перебрались на другой берег, прямо на площадь перед Рейхстагом, и подошли к нему. Как раз и машина Батурина подъехала.

Кое-где из выбитых больших окон этого мрачного здания еще вился дымок и крепко тянуло гарью. И никакой величественности! Над разрушенным скелетом бывшего стеклянного купола реет красный флаг — наш, советский, флаг! Но это не просто флаг, это Знамя Победы! Широченная лестница главного входа и многочисленные колонны избиты, испещрены, словно оспинами, следами осколков и пуль.

Нашу небольшую группу встретил молодой лейтенант, с которым о чем-то переговорил комбат Батурин. Дав нам команду подождать, он и замполит Казаков ушли внутрь с этим офицером. Вскоре лейтенант вернулся и разрешил нам войти в зал. Там было не так много людей, как ожидалось, а наш комбат стоял невдалеке с такого же небольшого роста, но в отличие от кругленького Батурина поджарым, даже худым, показавшимся костлявым полковником, и тот, живо жестикулируя, что-то рассказывал. Как я потом узнал, этот полковник был командиром полка, штурмовавшего Рейхстаг, и его солдаты водрузили над ним Знамя Победы, а теперь он назначен первым советским военным комендантом немецкого Рейхстага.

Причуды судьбы свели меня с ним уже более чем через 30 лет после этих дней. Будучи начальником военной кафедры института в Харькове, я проводил военные сборы студентов в воинской части в украинском городе Черкассы. Там перед принятием студентами военной присяги мне порекомендовали пригласить на этот торжественный ритуал Героя Советского Союза, полковника в отставке Зинченко Федора Матвеевича. Меня познакомили с офицером в парадной форме, на мундире которого кроме Звезды Героя были 7 орденов и множество медалей. Что-то уж очень знакомое показалось мне в чертах и жестах этого пожилого, но как-то по-особому молодцеватого полковника. Когда же он представился, как командир полка, штурмовавшего Рейхстаг в Берлине, я сразу узнал в нем того, первого советского военного коменданта Рейхстага. Мы подружились, и еще несколько лет мне доводилось встречаться с этим неординарным и интересным человеком, и каждому из нас было что вспомнить.

Узнал я от Федора Матвеевича, что он старше меня больше чем на 20 лет, и вовсе не украинец, а сибиряк из Томской области. А кто жил на Дальнем Востоке, знает, что там в ходу была поговорка: «Дальневосточники и сибиряки — почти земляки». Еще в 30-е годы окончил он Владивостокскую пехотную школу, чем еще «землячнее» стал. От нее пошло и мое 2-е Владивостокское пехотное училище, в котором уже в июле 1942 года мне довелось получить лейтенантское звание. Общих тем из прошлого для бесед у нас находилось немало.

Но главным был все-таки Рейхстаг. Из первых уст узнал я, что полк, которым командовал Зинченко, первым пробился к Рейхстагу, оборонявшемуся отборными частями СС и даже выброшенным на их усиление парашютным десантом, о котором ни в одном известном мне документе не упоминалось. Штурмовал Рейхстаг не один только полк Зинченко, но именно он первым ворвался в него, именно его бойцам Егорову и Кантарии из 9 знамен, учрежденных еще 22 апреля Военным Советом 3-й Ударной армии, удалось в 14 часов 25 минут 30 апреля 1945 года выше всех, на куполе, установить знамя под № 5, которое и было признано официально Знаменем Победы. А в 22.00 того же 30 апреля его, полковника Зинченко, и назначили, как он говорил, первым советским военным комендантом Рейхстага, подчеркивая, что каждое из этих слов он всегда пишет с заглавных букв.