Речи говорили все. Кто кратко, кто многословно, но в словах каждого была и радость Победы, и боль потерь, и вера в долгое мирное будущее, и надежды на светлое, счастливое завтра. Каждая речь завершалась тостом, и считалось добрым знаком каждый тост сопровождать полной чаркой. Видимо, предугадав это, на стол поставили не привычные за долгие годы кружки и стаканы, а по-мирному — рюмки (и где их столько набрали?). Но тем не менее многих, что называется, «развезло». Видимо, хорошо «расслабился» и Батурин, если он вдруг отозвал меня в сторону и «по секрету» сообщил то, о чем я давно догадывался. Тогда, на Наревском плацдарме, вроде бы генерал Батов лично распорядился пустить мою роту в атаку через минное поле.

Я уже не сомневался в своих догадках об этом, мою голову давно сверлила мысль, уж не с подачи ли самого Батурина генерал Батов или его комдив принял такое решение. Тем не менее сообщение это ошеломило меня, и снова мною овладело состояние непривычной, острой головной боли и какого-то помутнения в глазах. Посчитал опять причиной этого несколько выпитых рюмок, хотя Рита строго следила, чтобы мне кто-нибудь не налил водки или тем более спирта, и наливала мне какое-то слабое вино, которым ее заботливо снабдил наш Степан Петрович.

Мы, фронтовики, часто еще до Победы (а теперь — тем более) примеряли к себе возможное послевоенное время, рисуя его в самых радужных красках. Но главное — все мечтали поскорее вернуться к родным пенатам, «под крышу дома своего». Мы и теперь, спустя столько лет после того памятного Дня Победы, еще чаще примеряем настоящее к своему прошлому. И столько совпадений у нас: и детей вырастили, и внуков, и правнуков понянчили, и делами своими многие не ударили в грязь лицом… Но еще больше несовпадений.

Как, однако, хорошо написал потом послевоенный алтайский поэт, полковник в отставке Михаил Калинкин, словно выражая наши чувства:

Не знали мы, скольких боевых друзей недосчитаемся уже в мирные дни, кого война догонит потом не только оставшимися рубцами ран. За долгие послевоенные годы мы потеряли многих из-за стрессов, вызванных неожиданными поворотами в судьбе нашей Родины — Советского Союза. А ведь, отстаивая целостность его, сложили головы миллионы не просто статистических советских людей, а конкретных наших родных и близких, соседей знакомых, каждый из которых имел свое имя. Особенно острое сожаление каждый из нас пережил после того, как в Беловежской Пуще уже без фашистского вторжения была разрушена, раздроблена наша Великая, единая Родина — СССР, ради защиты чести которой, ради избавления ее от фашистского рабства были принесены в жертву многие и многие жизни и судьбы человеческие.

Но вернемся в тот первый День Победы, о котором мой харьковский друг, поэт Валерий Болотов, впоследствии написал:

Действительно, ведь все люди на земле, если они не были фашистами, их поклонниками или сторонниками, радовались! И на самом деле кончилась страшная, безумно долго шедшая война. А что дальше? Как сложится судьба? Не все поедут домой, армия еще нужна. Кому-то из офицеров (а у нас в батальоне теперь почти все офицеры) придется и продолжить почетную воинскую службу. Штабы всех рангов уже получили распоряжения и разнарядки готовить соответствующие представления на офицерский состав: кого уволить, кого оставить в кадрах, а кому еще добывать Победу над Японией!

Спустя много лет в известном кинофильме «Белорусский вокзал» прозвучала песня Окуджавы о «Десятом десантном батальоне», которую мы, бывшие штрафбатовцы, приняли как табуированную, закамуфлированную песню о штрафном батальоне. Когда мне к 40-летию Победы удалось разыскать и собрать в Харькове десяток фронтовых друзей-штрафбатовцев, то заметно перефразированную мной эту песню мы пели как гимн нашему, именно нашему Восьмому Отдельному штрафбату. И были там такие слова:

А за словами Окуджавы «Нужно нам добыть победу, одну на всех, мы за ценой не постоим» шел наш куплет:

К 50-летию Победы, когда скорбь по утраченной в Беловежье нашей Великой Родине — СССР — была особенно острой, глубокой, теперь в уже нашу песню вошли мои новые строки:

К 60-летнему юбилею жизнь оставшихся еще на этом свете победителей дополнительно была омрачена пресловутым «Законом о монетизации». Оживилось почти безграничное, злобное наступление на Великую Победу новоявленных лжеисториков и различного рода клеветников и фальсификаторов от прессы и телевидения.

Извини, дорогой читатель, это опять меня занесло на много лет вперед. Возвращаясь, однако, в год 45-й, сообщу, что после довольно длительного излечения я избавился наконец от той трудно диагностируемой военно-полевыми хирургами болезни. Вскоре узнал, что в аттестации на предмет дальнейшей моей судьбы и военной карьеры комбат подполковник Батурин дал весьма положительную характеристику моих боевых качеств. И все же не преминул уколоть меня тем, что «отсутствует тесная связь с красноармейской массой», имея, наверное, в виду, что часть моего времени я отрывал от этой самой «массы» для жены. Но ведь именно меня, а не его штрафники нарекли теплым словом Батя. И для меня моя рота никогда не была безликой «красноармейской массой», а всегда это были офицеры, каждый со своей судьбой. Конечный вывод в аттестации комбат сделал для меня неожиданный: «Смел, отважен. Поле боя читает хорошо, трудности переносит легко, физически вынослив. Взаимодействие в подразделении и со средствами усиления организовать может, морально устойчив, усиленно работает над повышением своих теоретических знаний. Целесообразно оставить в кадрах армии на должности командира стрелкового батальона».

Видимо, наш начштаба Киселев в какой-то мере был прав, когда говорил, что комбат в боевых делах мне доверял больше, чем другим. Хотя я понимал, что это «доверие» обращалось каждый раз подчеркнуто грозящей опасностью, да и вынуждало меня возвращаться к мысли о нарочитости этого ради моей своеобразной «расплаты за 58-ю статью» моих родных.

Но той аттестацией, как видно, был положен конец моему пусть чаще даже кажущемуся преследованию по формуле «сын за отца», и будущее молодого майора было уже предопределено, а рекомендация Батурина оставить меня в армии, в общем, импонировала мне. Еще тогда, когда меня, молодого красноармейца, направили по комсомольской путевке в военное училище, которое готовило офицеров, я сказал самому себе: «Значит, служить мне, как медному котелку!» Вот и служил я потом все сорок календарных лет — с 1941 по 1981 год верно и честно, да и после увольнения в запас, а потом и в отставку, всю свою оставшуюся жизнь я служил и служу идеям правды, добра, справедливости и чести.