Тем не менее семья Эссекса уже не надеялась увидеть его живым. Фрэнсис, которая отчаянно желала с ним встретиться, несмотря на то что в зените своей карьеры он цинично пренебрегал ею, наконец-то получила разрешение навещать его, пусть и только днем. На ночь она возвращалась в Уолсингем-хаус[1256]. Сестра графа Пенелопа умоляла о такой же привилегии, но ей Элизабет отказала[1257]. Пыталась завоевать симпатию королевы и мать Эссекса, Летиция Ноллис, послав ей в качестве подношения платье стоимостью 100 фунтов стерлингов, но тщетно[1258]. Елизавета демонстративно отказалась принять от графа даже новогодний подарок, при этом щедро наградив Сесила за дары, преподнесенные им[1259]. И когда некоторые благонамеренные, но неблагоразумные лондонские проповедники возносили публичные молитвы за графа, им угрожали Звездной палатой и наказанием за подстрекательство к мятежу[1260].

В течение полутора месяцев Эссекс болел, а его недруги в Тайном совете продолжали собирать против него улики, но не находили достаточных оснований для того, чтобы судить его как изменника. Улику вручил им сам Эссекс, заказав у одного из лучших лондонских граверов Томаса Коксона свой конный портрет, на котором он был бы облачен в доспехи наподобие тех, что изображены на посмертном портрете его отчима работы Роберта Вогана. Как известно, на том портрете под сценами крушения Армады и битвы при Зютфене имелась надпись. В подражание этому замыслу Эссекса изобразили на фоне тех мест, где он когда-то одержал победы: в Кадисе, на Азорских островах, а также — что весьма спорно — в Руане и Ирландии. Однако в то время как под портретом Лестера всего лишь перечислялись его титулы и почести, надпись, сделанная на портрете Эссекса, провозглашала его «добродетельнейшим, мудрейшим, милосердным и богоизбранным». Помимо этого — будто бы сделанного было мало — граф решил распространить среди друзей копии своей прошлогодней переписки с Эгертоном, в которой он задается вопросом: «Не могут ли и правители ошибаться? И разве не могут быть подданные оболганы и оклеветаны? Ужели безгранична земная власть?»[1261]

Публикация гравюры Коксона, на которой Эссекс провозглашался богоизбранным, вкупе с его письмом к Эгертону оказалась тем звеном, которого недоставало для вынесения обвинения в государственной измене, справедливого, — в этом Елизавета была уверена. Потому, когда здоровье графа достаточно восстановилось, он был вызван в Звездную палату на суд: слушание дела было назначено на четверг, 13 февраля 1600 года. Звездная палата не могла вынести смертный приговор, однако у нее имелись полномочия накладывать неограниченные штрафы и приговаривать к пожизненному заключению. Для Эссекса, ценившего свою честь больше жизни, смерть была бы предпочтительнее.

Друзья Эссекса заставили его наконец-то оценить всю серьезность положения. На сей раз он был готов смириться. Он стал писать королеве в подобострастной манере, которую она так любила[1262]. В письме, единственный уцелевший фрагмент которого написан почерком Рейнольдса, он говорит, что «смиренно и откровенно» признает свой проступок; что «терпеливо» сносит ее гнев и умоляет, «чтобы чаша сия минула его». Он взывает к ее тщеславию, умоляя подумать о том, «сколь непомерно больше Вашей царственной и ангельской натуре подошло бы милосердие, которое некогда счастливый, а ныне самый печальный Ваш воспеватель прославлял бы, а не вынесение приговора, который загубит и искалечит того, кто презирает жизнь, хотя был призван отдать ее, служа Вам»[1263].

Вновь сработало. Елизавета не хотела держать его в тюрьме до скончания дней и не имела намерения лишать его жизни. Узы былой привязанности были разрушены незадолго до того, как его отправили в Ирландию, когда он неосмотрительно повернулся к ней спиной и оскорбил ее. Но, несмотря на это, она решила остановить судебный процесс, который мог выйти из-под ее контроля, едва начавшись.

Она вмешалась в самый последний момент, вечером 12 февраля. К тому времени Сесил вернулся из Ричмонда в свой дом на улице Стрэнд, чтобы подготовиться к предстоящему слушанию. Королева, тоже находившаяся в Ричмонде, велела Томасу Уиндбэнку, исполнявшему обязанности ее доверенного секретаря и одновременно служившему Сесилу, связаться с последним и отправить ему письмо. Скрывая свои намерения, она объяснила Уиндбэнку, на которого была возложена сложная задача точно передать ее слова, что ей «не хотелось бы упускать» судебный процесс в Звездной палате, и все же, если Сесил, Ноттингем, Бакхёрст и главный судья Попхэм «считают, что можно провести его в другое время и в другом месте в ее присутствии», то так тому и быть. В противном случае она конечно же «явилась бы завтра, такова воля Ее Величества, которую ваша честь обязаны сообщить Совету»[1264].

Это полное лукавства послание было тщательно продумано так, чтобы создать впечатление, что, останавливая процесс, она просто уступает Совету, не давая заподозрить ее причастности к такому решению. Как проницательно заметил Сесил в записке, написанной им за несколько лет до того, когда он оказался в весьма похожем положении: «Это значит, что королева желает, чтобы ее министры сделали то, чего она не может открыто сделать сама»[1265].

Даже после этого, не желая связывать себя какими-либо письменными обязательствами, она призвала Уиндбэнка снова, внимательно прочитала письмо три или четыре раза, «прежде чем закрыть [запечатать]», а затем приказала ему не отправлять его, сказав, что «лорд-адмирал и остальные достаточно хорошо знают ее желания и помыслы, а потому ей не нужно было писать»[1266].

В отличие от Уильяма Дэвисона, посланного сообщить о вынесении смертного приговора Марии Стюарт, Уиндбэнк хорошо понимал, что происходит и как ему действовать. Он помчался в конюшню, вскочил на коня и «с великой поспешностью» поскакал в Лондон, чтобы предупредить Сесила, что суд нужно отменить — по крайней мере до тех пор, пока настроение королевы не изменится[1267].