Но я отвлекся. Взаимоисключений в наших жизнях много, но есть один пункт, на котором стоит остановиться – Великое Противоречие Абсолютного Всеобщего Равнодушия И Универсального Поощрения Искренности И Откровенности. Это попахивающее биполярным расстройством “ВПАВРУПИО” также известно, как тезисы “возлюби ближнего своего” и “всем похуй”.

С одной стороны человеку предписывается быть честным и открытым, по возможности творить добро и не впадать в уныние одиночества. И это ведь не какие-то устаревшие религиозные догмы, это современные качества социально позитивного хумана. Дело не в том, что религия с ее святыми скрижалями заветов скучна и неактуальна, просто она использует интуитивно близкие каждому из нас образы хорошего человека, который всем нравится уже только за то, что он благожелательный и добрый. Так что Иисус Христос – действительно суперзвезда и, живи он сейчас, был бы президентом мира и официально Самым Лучшим Человеком На Свете (TM).

С другой же стороны… всем плевать на всех. И на Иисуса тоже плевать. Он клевый, стильно одевается, здорово валит в морталку за Нуб Сайбота, душа компании, а как-то вообще взял и умер за наши грехи – ну и как не любить такого чувака? Только мы опять себе врем. Мы никого не любим просто за его существование, и уж точно никого не любим больше себя. И ничего альтруистичного мы не делаем – всего лишь пользуемся разными механизмами получения удовольствия. Если человеку нравится боль, то она для него – и не боль вовсе, а другая форма наслаждения. Мы, разумеется, можем, хотим и постоянно делаем приятным нам людям что-то приятное, потому что это дает нам повод считать себя хорошими (удовольствие), потому что рассчитываем на ответную любезность (удовольствие), потому что хотим, чтобы и другие разделяли наше мнение о самих себе как о прекрасных людях (опять же – удовольствие). Но если чьи-то нужды, слова и чувства лежат ЦЕЛИКОМ вне поля наших интересов (очевидных или скрытых) то, какими бы искренними они ни были, нам на них плевать. Не потому, что мы все на самом деле хреновые люди и черствые эгоисты, а потому как категории эгоизма, альтруизма, симпатии, эмпатии и прочего мы выдумали сами. И это не хорошо и не плохо, это – никак. Мы – никакие”.

Нейрозапись с коротким сигналом прервалась, обозначая конец выбранного фрагмента.

– Да, действительно бестолковый. Что там у нас дальше?

То, что человек услышал, прячась за дверью и одним глазом заглядывая внутрь через мутное стекло, что было частью стены, было весьма странным эпизодом из чьей-то жизни. Дверь разделяла небольшую проходную комнату и длинный коридор, что был сыр, холоден, плохо освещен и создавал впечатление места уже довольно долгое время заброшенного. Но сейчас там стояли двое и говорили. Точнее, сейчас говорила она – он замолчал еще несколько минут назад. А она, похоже, была очень и очень раздражена тем, что услышала – и тем, что она вообще находится здесь, в этой идиотской ситуации. Вот что она сказала:

– Мне плохо от общения с тобой, понимаешь? Я пытаюсь вырваться из болота тоски, но ты со своей вечной меланхолией и депрессивностью тянешь меня обратно. Ты словно отравляешь меня. Вокруг много светлых, хороших и открытых людей, и ты совершенно меркнешь на их фоне, потому что никому не можешь принести радость, только вогнать в уныние, обидеть, задеть, поставить в неловкое положение. Я не хочу этого, как еще тебе объяснить? И отвечаю тебе только из вежливости. Я просто не хотела говорить все прямо, не желала расстроить тебя, потому что мне тебя жалко. Но из жалости не может родиться ничего настоящего. Сначала было немного интересно, но потом ты меня просто утомил – однообразием и скукой, молчанием, неловкостями, замкнутостью, эгоизмом, какой-то дурацкой сложностью. Ты тормоз, инфантил, болван и изнеженный слабак, трус и зануда. И это действительно ты во всем виноват. Но ты никак не исправишь своих ошибок, не вернешь того, что ушло навсегда, просто однажды незаметно погаснув. Никогда не изменишься, что бы ты там себе ни думал. Разве ты не пытался? Ничего не вышло. И так каждый раз. Ты мне не нужен – ни таким, ни каким-то другим, потому что мир не состоит из тебя и вокруг тебя не вращается. Я всегда буду к тебе равнодушна, так что просто отпусти меня! Смирись и забудь!

Несколько секунд в коридоре висела звенящая тишина, а затем ее собеседник что-то тихо ответил, и она, громко и яростно фыркнув, развернулась и быстрым шагом направилась к двери, за которой прятался человек. Он только-только скрылся за платяным шкафом в углу комнаты, когда звук каблуков вырвался из коридора и почти промчался мимо – к выходу из здания.

Человек вышел из-за шкафа, осторожно приблизился к распахнутой двери и заглянул в коридор.

В этом длинном коридоре – коридоре без других дверей, окон, люков, лестниц или ниш – было совершенно пусто.

Никогда не кончится. Этот напоминал дремучий лес, в котором водилось все, что обычно водится в таких лесах, от гигантских пауков до троллей и оборотней. Я плелся по опавшей листве, куда-то, где, как мне казалось, должен был быть выход из чащи, но сумрак только сгущался. Вдруг по правую сторону от тропы словно из-под земли выросло здание со светящейся неоном вывеской, которая уверяла в том, что перед вами “супермаркет Йеллоустоунского заповедника”. Внутри было тепло и людно, но люд тут отоваривался странный, не вызывающий никакого желания всмотреться в лица или что-нибудь спросить. Купив банку газировки и две пачки сигарет, я вышел из супермаркета и вместо леса оказался на прилегающей парковке, что было не очень логично с точки зрения бодрствующего, но отлично вписывалось в сюжет того, что я раньше считал кошмарными снами.

Сложно было вспомнить момент, когда они стали чем-то большим, окончательно стерев границы между реальностью и сновидениями, между днями, что теперь сливались в одни бесконечные сутки. Если точки перехода из сна в явь нет, то как определить, где что, и есть ли вообще разница между этими состояниями? Если нет памяти о пробуждениях, то как понять, что должно происходить в материальном мире? Нет стороннего наблюдателя, нет контроля, нет информации для анализа, кроме как информации от своих шести органов чувств. Нет уверенности в том, что фантастично и нереально, ведь нет критериев, по которым можно было бы определить должный порядок вещей.

Однако способ нашелся довольно быстро: во сне было почти невозможно обнаружить Апатин ни в каком из существующих на рынке видов, а когда в воображаемые аптеки его все же завозили, он не действовал. Поэтому, чтобы не сойти с ума, потеряв возможность отличать реальность от иллюзии, приходилось половину всего времени находиться в полумертвом состоянии человека-овоща, а другую половину корчиться посреди лабиринтов, дремучих лесов, ледяных пустынь и прочих жизнерадостных пейзажей, вскрывая свою нереальную плоть бритвенными лезвиями эмоций и фантазий, которые наяву так успешно подавлялись волшебными таблетками. Так толком и не научившись за сто восемьдесят два года управлять своими снами и за сто шестьдесят – правильно подбирать дозировку, я, тем не менее, почти наслаждался такой жизнью. Мне нравилось это: не замечать хода времени, расплескиваясь в безмозглую лишенную чувств лужу под воздействием препарата, растекаться ночами по городу, без своего ведома впитывая в себя все увиденное и услышанное, чтобы, когда организм не выдержит многодневной, хоть и ужасно замедленной, но гонки, и незаметно уснет, воплотить это в мир безумных сновидений; знать перед каждым приемом, что в первые несколько часов сна я буду помнить это спасительное ощущение обволакивающего безразличия, прежде чем сон неизбежно станет кошмаром, воскрешая все то, память о чем может одолеть только круглая лиловая таблетка с рельефной буквой “А” на одной стороне и такой же рельефной спиралью – на другой. Именно уверенность в том, что одно состояние сменит другое, принося облегчение, радовала меня и была всем, ради чего стоит жить такой долгий тягучий срок.