– Алеша, – странным голосом сказала Лиза, глядя через его плечо, – лучше останься. Черт с ним, с билетом.

Он обернулся.

Поперек аллеи стоял молоковоз, вокруг которого темнела большая толпа. Прищурившись, Алексей Алексеевич разглядел Николая Моторкина, бабу Улю, официантку Зиночку из Красной столовой, буроносого Виталия и его дружка Руню, охотника Голобокова с ружьем на плече, Евдокию Дмитриевну (Лиза жалобно сморщилась), Кольку Урблюда, Общую Лизу и ее ревнивую дочь Лизетту и множество других людей, которых он и в лицо никогда не видел, и множество собак, и еще какие-то тени то ли животных, то ли людей…

– Я все же попробую, – проговорил он, и впервые в его голосе прозвучала неуверенность, – может, и получится…

– Слишком много незнакомых людей, – глухо сказала Лиза. – И зверей. Останься.

Мотнув головой, он медленно спустился с обледенелого крыльца. Улыбнулся ей.

– О вазе не беспокойся – я все сделал, как обещал.

Прихрамывая сильнее обычного, он двинулся навстречу молчаливой толпе.

– Алеша! – не выдержала Лиза.

Он поскользнулся, подхватил чемодан дрожащими руками. Толпа глухо зарокотала. Бутурлин, прижимая чемодан к груди и не глядя по сторонам, вдруг резко повернул к реке.

Моторкин сунул руки в карманы и громко свистнул.

Из темноты над толпой донесся приглушенный рык.

Алексей Алексеевич ускорил шаг. Ступил на лед.

Лиза закрыла глаза. Лед под ним затрещал.

Он шел неуверенно по прогибающемуся льду, под которым дрожала и бурлила глубокая темная вода.

– Эй, а что он с восьмым трупом делает, а? – крикнул Голобоков. – Приятель твой, который из морга?

– Сам догадайся!

Голобоков выстрелил в воздух над его головой.

Бутурлин дернулся, правой ногой провалился под лед, выскочил, уронив плашмя чемодан, который медленно заскользил в сторону. Алексей Алексеевич растерянно оглянулся. Помахал Лизе рукой.

– Бешалом![2] – крикнул он с веселым отчаянием. – Бешалом, любимая моя, прощай!

И прыгнул вперед, проехал на подошвах, лед затрещал, и мужчина ухнул в воду по пояс, с криком выбрался грудью наверх, сорвал с себя пальто, пополз на четвереньках, снова громко треснуло…

– Алеша! Да улети же ты от них! – во весь голос закричала Лиза, бросаясь с крыльца во двор. – А ну прочь, звери! – зарычала на толпу, от неожиданности подавшуюся назад. – Алеша, милый, ну, лети же! Лети-и-и!..

Она нечаянно упала на берегу на колени, замерла.

Вода в полынье бурлила, переливаясь всеми оттенками лунного света.

Медленно скользивший по ледяной глади чемодан вдруг наткнулся на какую-то преграду, звонко щелкнул замками и открылся. Из него поднялось густое белое облако, которое двинулось надо льдом к распластанному пуховому пальто, опустилось на шерсть плотной шевелящейся массой.

Лиза поднялась с колен и побрела к крыльцу. Толпа быстро разбегалась, и уже через несколько минут аллея опустела. Ни людей, ни зверей, ни теней. На берегу осталась одна баба Уля со своей кружкой.

Тяжело поднимаясь наверх, Лиза вдруг вспомнила слова Бутурлина: «В одиночку хорошо только во сне летать». Она толкнула дверь в его комнату, включила свет. В углу стояла целехонькая китайская ваза. Лиза присела перед ней на корточки, провела пальцами по лаковому боку: ни трещинки, никаких следов вообще. Может, она и не разбивалась? Может, все, что произошло, случилось во сне? Но не может же сон человеческий вместить столько счастья и столько горя! Не должен! Иначе это уже не сон, а жизнь. Надо разбить вазу, и сон рассеется, и живой Алеша проснется и скажет: «А я-то старался! Ладно, проехали… Ах, девочка моя сладкая! Масло мое!»

Она легла ничком на пол, спрятав лицо в ладони.

– Масло мое… сладкое масло мое…

Баба Уля поставила свою кружку на лед и приникла ухом к жестяному донышку. Закрыла глаза. Черная и живая, вода подо льдом грозно гудела всеми своими холодными могучими жилами, свившимися в безжалостное, слепое и стремительно уносящееся в даль неведомую текучее тело, в темных глубинах которого чуткий слух вдруг различил биение крошечного сердечка – уже едва теплого, но еще живого, – одинокого, гаснущего, страдающего, милого… Старуха в ужасе выпрямилась, но звук этот продолжал жить в ней и в мире – на головокружительных высотах ума и в умопомрачительных безднах сердца, – живее смерти и страшнее жизни…

Машенька Курганова удивилась, обнаружив по возвращении из магазина свою дверь открытой. В маленькой прихожей на стуле, положив тяжелые руки на сдвинутые колени, ее ждал незнакомый пожилой мужчина.

– Здравствуйте. – Он встал со смущенной улыбкой. – Извините, я открыл дверь своим ключом… Меня зовут Дмитрием Алексеевичем. Этот ключ… – Он закашлялся. – Ключ…

Девушка вдруг спохватилась:

– Да вы проходите, проходите, пожалуйста!

В кухне она налила мужчине воды и усадила за узкий столик, накрытый розовой клеенкой.

Дмитрий Алексеевич наконец откашлялся, отдышался. Лоб его покрылся испариной.

– Вы больны? А хотите поесть? Или вина? У меня в шкафчике с праздника бутылка красного стоит… бумажкой заткнута… – Рассмеялась. – Правда, хотите вина? Меня зовут Машей. Маша Курганова.

Он молча наблюдал за нею, пока она выставляла на столик скромную снедь, стаканы, бутылку «Кагора», коньячные рюмки, которые она наполнила до краев.

– Ой, или вам нельзя?

– Можно. Спасибо, Маша.

Вдруг прозвонили его наручные часы.

– Не обращайте внимания, Маша, они у меня такие… каждый час бренчат…

Они выпили, закусили шпротами и сыром.

– Вы так смотрите на меня… Ой, вы же хотели рассказать, откуда у вас этот ключ!

– Да… Вы так похожи на свою маму, Маша. Она и дала мне этот ключ.

Девушка молча, улыбаясь одними уголками губ, ждала, глядя ему в лицо.

– Сколько вам лет, Маша? Девятнадцать?

– В апреле исполнилось. А что?

Не спуская с нее взгляда, он отчетливо проговорил:

– Значит, вы моя дочь, Маша. То есть я – ваш отец.

Учителю начальной школы Дмитрию Алексеевичу Нарбутову было двадцать шесть лет, когда однажды поздно вечером, вернувшись домой и выпив для храбрости бутылку водки, он зарубил топором спящую жену. После чего вызвал милицию. Жена сама как-то призналась, что изменяет ему, и, сопоставив факты и фактики их недолгой совместной жизни, Дмитрий Алексеевич понял, что она не лжет. Можно было развестись, можно было что-нибудь предпринять, но единственное, что целиком завладело его воображением, было убийство. На суде он несколько раз терял сознание. Ему дали четырнадцать лет тюрьмы, и свой срок он отбыл от звонка до звонка. Последние пять лет он служил в тюремной библиотеке. Перед выходом на волю приятель дал ему адрес одной женщины, жившей в получасе ходьбы от тюрьмы: у нее можно было остановиться на несколько дней, прийти в себя, прежде чем начинать новую жизнь. Так уж получилось, что Дмитрий Алексеевич немножко ошибся адресом и постучал в соседнюю дверь – к Маше Кургановой-старшей. Она открыла и, выслушав его путаные объяснения, – он и не ожидал, что зэковская подружка, известная всей тюряге, так красива, – пригласила в дом. Да, лишь на следующий день он понял, что ошибся дверью.