Снова, в который уж раз, прозвенели часы. Еще один час прошел, минул, канул.

У него никогда не было своего дома. Того, что он хотел бы и мог назвать своим домом. Всюду он чувствовал себя постояльцем – там ли, здесь ли, с той ли женщиной, с этой… И всякий раз, задумываясь об этом мучительном своем состоянии бездомности, он вспоминал о ключе, подаренном Машей. Быть может, он совершил чудовищную ошибку, оставив ее – оставив дом, который мог бы назвать своим?

Его младшая сестра, жившая в Югославии с мужем-сербом, пригласила Дмитрия Алексеевича в гости, и он, невзирая на болезнь (Когда еще удастся свидеться? Да никогда!), отправился в Белград, а оттуда далеко на юг, где его ждала Нина. Ее муж, встретивший Дмитрия Алексеевича в аэропорту, всю дорогу молчал. Лишь однажды он разлепил ссохшиеся губы, когда им часа полтора пришлось ждать, пропуская густую колонну людей и медленно ползущих грузовиков с домашним скарбом. «Война, – сказал серб. – Беженцы».

Они приехали в городок, который бомбила вражеская авиация, и на ночь глядя отправились пешком в деревню, где Нина с детьми пережидала невзгоды войны у родителей мужа. Их сопровождали двое парней в камуфляже, с автоматами. Дмитрий Алексеевич старался не отставать от хозяев, хотя и устал от бесконечного подъема по горной дороге. За поворотом они вдруг увидели яркий свет, падавший на дорогу из узкого дверного проема, висевшего между небом и землей.

«Церковь, – пояснил автоматчик, – храм ключей».

Сняв пилотки, они поднялись по вырубленным в скале ступеням и вошли в церковь. Это был очень старый, древний храм, небольшое помещение внутри горы, с алтарем и темными иконками, освещенными множеством больших и маленьких свечек. По стенам, на вбитых в камень гвоздях, висели сотни, если не тысячи ключей и ключиков, некоторые с бумажками.

Сербы объяснили, что проходящие мимо беженцы оставляют в этом храме, который открыт круглосуточно, ключи от брошенных домов. Кто навсегда, кто – в надежде на возвращение.

«Даже мусульмане оставляют здесь ключи, – сказал серб. – Иногда и туристы…»

Темноликий Господь сурово взирал на мужчин.

Дмитрий Алексеевич стал перебирать бумажки: Приштина, Крагуевац, Пале, Тузла, Сараево, Печ… Грозный, Степанакерт, Душанбе… Данциг, Теплиц, Кольмар, Кабул, Велау…

Он снял с шеи ключ, который всю жизнь носил на цепочке. Заколебался. Сербы терпеливо ждали, поглядывая на русского гостя. Вот его дом. Дом беженцев, дом эмигрантов всех времен и народов, их единственный, хотя и не последний приют. Этот вырубленный в скале храм, где Иисус Христос является главным хранителем ключей и надежд всего беглого, бездомного человечества, мечтающего хоть перед смертью, нет, хотя бы после смерти вернуться в Дом Отца Своего – в единственный дом, которого не коснулся огонь смерти…

Пол под ногами несильно задрожал – мимо по дороге шли танки, – и один из висевших на стене ключей упал. Дмитрий Алексеевич оглянулся – сербы были заняты тихим разговором. Поднял чужой ключ с бумажкой и повесил на место. «Пошли, – сказал серб, – надо торопиться».

Сунув свой ключ в карман, Дмитрий Алексеевич поспешил за мужчинами. Именно там и тогда, в ту ночь, он и решил вернуться в городок, к Маше. И ожидания его не были обмануты: он встретился с Машей. Навсегда.

Взошедшее над деревьями солнце ярко осветило реку и берег. Дмитрий Алексеевич вдруг ощутил режущую боль в сердце, и тотчас все погасло. Случилось, и уже не впервой, то, чего он боялся: отказало зрение. Он терпеливо ждал, когда перед глазами поплывут желтые пятна и, как это уже бывало, зрение постепенно вернется, – но так и не дождался. Подвал. Полная тьма. Как хорошо… Он снял с руки часы и швырнул вправо – туда, где река. Вынул ключ из кармана и, держа его перед собой, словно слепой в поисках двери, медленно пошел вдоль реки. Да, с усмешкой подумал он, наконец-то я сошел с ума: так легче встречать смерть. Ему даже удалось улыбнуться. Может быть, ему вновь удастся ошибиться дверью. В последний раз. Он не может не ошибиться. Уже – не может. Упал на колени, кое-как поднялся и шатко двинулся вперед. С ключом в правой руке и тенью впереди, которая густела, удлиняясь и ширясь, пока не поглотила человека, увидевшего напоследок лишь слабую искру – словно последний отблеск монетки, брошенной в реку, – в миг, навсегда смешавший все ключи, все замки, все сердца…

Как оно и бывает нередко между соседями, Георгий Федорович Гегель недолюбливал Николая Михайловича Гоголя, который, в свою очередь и в силу бешеного своего норова, соседа ненавидел лютейшей ненавистью.

Основательный, крупный, флегматичный и упрямый, Гегель был учителем физики и математики в средней школе. Он выращивал цветы перед своим домом, а весною вдруг снимал с полки одну книжку за другой и углублялся в чтение лирической поэзии, но в сновидения свои никого не посвящал. Жил он одиноко в доме, где не было места не только пылинкам и соринкам, но и любому беспорядку. Из уважения к однофамильцу он осилил все его труды, но из чтения вынес только глухое чувство обиды на Абсолютный Дух, которому любая отдельная личность была лишь его служанкой.

По ночам, убедившись, что городок уснул, Георгий Федорович поднимался на крышу своего дома и долго-долго мочился во двор, и струя его была такой тугой и мощной, что при желании, ухватившись за нее, человек средней комплекции вполне мог взобраться на крышу.

Однажды школьники из озорства прибили гвоздями к полу его портфель. Убедившись в том, что любая попытка оторвать портфель от пола приведет к порче имущества и ехидному смеху школяров, Георгий Федорович спокойно проговорил: «Кто это сделал, пусть сам и вернет мне портфель в целости и сохранности» – и покинул класс.

Озорники затаились. Портфель так и остался стоять прибитым к полу. По завершении учебного года мастера, красившие пол, обвели доски вокруг портфеля белой краской, тем дело и кончилось.

Георгий Федорович был тайно влюблен в дочку Гоголя – Марину, девушку такую ленивую, что муха, попавшая в ее тень, тотчас засыпала на лету и висела в воздухе, пока Марина не уносила свою тень куда-нибудь в другое место. Однако по физике и математике у нее всегда были хорошие и отличные оценки: ведь от ее улыбки, по всеобщему убеждению, можно было прикуривать.

Николай же Михайлович Гоголь, ее отец, был одержим зудом изобретательства, заставлявшим его иной раз вскакивать среди ночи и, мешая домашним, хвататься за молоток, зубило, сверло или карандаш, чтобы тотчас воплотить в металле, дереве или хотя бы в пластилине только что посетившую его очередную гениальную идею. При этом водопроводные краны в доме вечно подтекали, двери сами собой открывались и закрывались, крыша протекала, а собака Навуходоносор наотрез отказывалась качать воду из колодца для полива огородных грядок.

Николай Михайлович покушался не только на покой людей или предметов, но и подвергал испытаниям родной язык. «Зачем тратить так много букв в слове «красный»? – кричал он. – Ведь можно сэкономить на «и» кратком, поставив его крышку над буквой «ы», и все всё поймут. А?»