законченная раз и навсегда, сохранившаяся в памяти как чисто прошлая, а для священного сознания это символ всемирно-исторической борьбы общины и побед ее Господа.

Теперь объясняются противоречия первоначального рассказа. Иисус упрекает учеников за то, что они не были твердо уверены в том, что в Его общине волны не разольются над их головами: это было сказано для верующих, охваченных бурями мира. Слова учеников: «Не просишь ли, чтобы мы погибли?» — основаны на верном ожидании помощи даже в Марке, но они должны были прозреть, потому что верующие должны были быть указаны, где искать помощи. Наконец, ученики должны были говорить так, как будто Иисус как этот чудотворец был им до тех пор неизвестен, поскольку Марк еще не мог полностью подавить и скрыть то историческое обстоятельство, что ученики не сразу узнали Господа как Мессию. Матфей же знает только идеальный мир, поэтому концовка повествования его предшественника должна была показаться ему тревожной и неудобной, и поскольку он не мог ее подавить, так как концовка — впечатление чуда на окружающих — сообщается, он неожиданно вводит на корабль незнакомцев, чтобы в их устах это изумленное восклицание было менее обидным.

§ 33. Двое бесноватых из Гадары.

Матфей говорит, что Иисус встретил двух бесноватых, когда сошел на берег на другом берегу, но Марк и Лука знают только об одном из них; откуда же Матфей взял второго? Способ, которым он пришел к нему, да и вообще к таким товарищам, настолько странен, настолько отвратителен, что, насколько нам известно, не имеет аналогов ни в светской, ни в священной историографии.

Августин утверждал, что бесноватых, вышедших навстречу Господу, было двое; Марк и Лука говорят только об одном, потому что тот был более неистовым, чем Андрей, и Кальвин соглашается с этим мнением святого епископа.

Апологет-реформатор должен теперь утверждать, что эти рассказы не противоречат друг другу, но сразу же следует отметить, что мы должны придерживаться только рассказа Матфея, если хотим выяснить, только ли один из этих двоих причинил Господу большие неприятности своей яростью. Только Матфей знает о двух из них, поэтому он должен был бы сказать нам, что с одним все было не так плохо, как с другим; но он не только ничего не говорит об этом, но прямо изображает обоих одинаково яростными и буйными и, таким образом, избавляет нас от необходимости более подробно оценивать мнение великого африканца. Не поможет Кальвину и то, что он обращает наше внимание на то, что Марк и Лука так подробно описывают «ярость дьявола», который владел одним из них больше, чем другим, — ведь разве количество слов в Священном Писании может быть решающим, и разве недостаточно того, что Матфей говорит, что оба были «очень свирепы»?

Поскольку более современная критика пошла по правильному пути и попыталась разобраться в этом вопросе, изучив рассказы на предмет того, не вытекает ли один из них из другого, то первоначально считалось, что в рассказе Марка можно обнаружить явные следы его более позднего происхождения. Если у Матфея говорится лишь о том, что два беса, встретившие Господа на причале, вышли из гробов и были очень свирепы, так что никто не мог идти тем путем, то Марк очень подробно описывает свирепость своего беса. Он тоже говорит, что бесноватый пришел из гробниц, но добавляет ряд замечаний, одно из которых всегда призвано объяснить другое: «Бесноватый обитал среди гробниц, и никто не мог связать его, даже цепями, ибо он часто был связан путами и цепями, и разрывал путы, и разбивал цепи, и никто не мог удержать его. И вот он день и ночь ходил среди могил и на горах, кричал и бил себя камнями». Когда, наконец, его соотечественники, найдя его после этого исцеленным и в здравом уме, видят, что он «одет», евангелист впоследствии дает понять, что несчастный до этого не носил на себе никакой одежды. Такая «широта и подробность» изображения, говорит Сонье, такое «ораторское и описательное» отношение доказывают, что Марк лишь воспроизводит «в более широком выражении» простое изображение другого — Луки. Если мы останемся сначала при таком ограниченном рассмотрении, то все же заметим, что рассказ Марка не только очень обширен, но из-за своей прозаичности он слишком сильно задерживает ход повествования: ведь сколько времени мы должны ждать, прежде чем услышим, что сделал блаженный, увидев Иисуса? Не правильнее ли Луке сначала сказать кратко: при посадке Господь встретил человека, который был одержим «долгое время», не имел одежды, не жил ни в одном доме, но пребывал среди гробов, когда он тут же сообщает, что тот сделал, увидев Иисуса, и только теперь замечает, как несчастный мучился от нечистого духа? Разве не ясно, что Марк «сократил и увеличил рассказ Луки?». Ничуть не меньше! Марк просто поддерживал ход повествования, Лука же прервал его там, где прерывать его совершенно не следовало, и привел его в дичайшее замешательство, ибо как только все пришло в движение и блаженный действительно призвал Иисуса, сразу же должно последовать — как это произошло и с Марком — то, что сделал Иисус. Что же касается подозрительного «сближения и умножения» описания, то разве Лука ничего не сделал для этого, когда в самом начале отмечает, что одержимый не имел на себе никакой одежды, и уже заранее мотивирует это тем, что люди были удивлены, когда после нашли человека одетым? Если это не свидетельствует против оригинальности рассказа Марка, то, напротив, свидетельствует в его пользу то, что упоминание о наготе одержимого не включено уже в описание его состояния. Ибо Марк мог быть уверен, что каждый человек по своей воле восполнит представление о прежнем состоянии одержимого, когда впоследствии будет описывать изумление своих соотечественников, — но тогда он все же чувствовал, что не должен слишком расширять это описание, чтобы оно не тормозило ход повествования еще больше, чем это уже произошло. Доказательство против Луки окончательно завершается, когда мы читаем, что одержимый, встретивший Иисуса на лестнице, пришел «из города», как будто он сам не сказал, что несчастный жил снаружи в гробницах!

Теперь, если есть уверенность в том, что Лука скопировал рассказ Марка и запутал его своими попытками улучшить, возникает вопрос, как простой рассказ Матфея соотносится с более широким рассказом Марка. Штраус, хотя и предан Матфею, хочет оставить нерешенным вопрос о том, является ли описание у Марка «произвольной окраской» «простого» рассказа Матфея о дикости зверей. Что ж! Мы не хотим пока отмечать, насколько вероятно