традиция, которой мы теперь, наконец, обязаны сохранением этих анекдотов? Как могла Церковь, которая должна была победить мир, возникнуть из такого анекдотического балагана? Не только Послания Павла, но и все Послания НЗ доказывают, что Церковь возникла совсем по-другому, что члены, обращенные к ней, слышали совсем другое, и что собрания Церкви в первом веке той эры, которую она породила, были принципиально иными. Сущность, принцип Царства Небесного в его чистой простоте, в той определенности, которую придавало ему его противопоставление Евангелию и его историческое откровение в страданиях и воскресении Спасителя, — это и только это было возвещено старому миру, за который верующие держались и считали, что им достаточно, потому что этого действительно было бесконечно много, и внутренняя диалектика этого принципа составляла единственный и исключительный интерес, который занимал всю общину, удерживал ее и объединял даже в тех разделениях и вопросах, которые она вызывала в отдельных общинах.

Только тогда, когда община закрепила свой общий принцип в диалектике с Евангелием и утвердилась в представлении о страданиях, воскресении и прославлении своего Спасителя, возникла потребность в более точном изложении исторических эмпирических обстоятельств, переплетений и событий жизни Иисуса; но когда она возникла, возможности ее удовлетворения уже не было. Что мог испытать Иисус в своей жизни и в своей борьбе с иудейским миром? Что, кроме опыта общины? Что он мог говорить и представлять? Что, кроме уверенности общины в себе? Не будем также принимать во внимание, что память об отдельных событиях жизни Иисуса исчезла, и что христианский принцип как чисто позитивный не мог постичь истинную форму исторического письма, ибо отдельное не могло получить своего чистого и адекватного представления и взаимосвязи, если оно рассматривалось как таковое и во всех аспектах как видимость общего, Если не принимать во внимание все это, то к моменту написания Евангелий истинная форма исторического письма погибла в результате целого ряда важных потрясений. История превратилась в сборник анекдотов. В римском мире современный принцип индивидуальности и личности уже заявил о себе и утверждал себя тем способом, который был возможен в то время, т. е. способом непосредственности. Владыка мира взошел на римский престол, чтобы сосредоточить и представить в своем лице все интересы, все права и меру всего, и теперь, когда исчезла мораль и та существенная связь, которая иначе превращала индивидов в целое, а на место морального единства пришла власть Единой Личности, которая должна была распространяться на всех и вместо всех, атомистические моменты остальных отреагировали, и они были вынуждены, если не хотели полностью погибнуть, вновь обрести опору и твердость в своей личности. Принцип личности укоренился, история превратилась в биографию, всемирная история — в собрание анекдотов. У Суетония были преемники, достойные его.

В то время как в Риме на престол взошла личность, заключавшая в себе власть над миром, письменная церковь возникла благодаря тому огромному чуду, что появился человек, который втянул в себя силу небес и поднялся с верой как Обещанный, как Вечный и Единственный. Как Вечный и Обетованный с самого начала, Он основал общину, и поскольку теперь Его Церковь была основана, а последующее откровение также хотело найти эмпирический ход событий, как это дело исторически сформировалось и победило в борьбе с миром, то не было другой истории, кроме истории этого Единого Человека, который оставался Единым, как Он действовал здесь на земле и продолжал действовать в Своих слугах из сияния Своей небесной славы. Таким образом, форма Евангелий определилась окончательно — главным было и оставалось то, что сообщались отдельные вещи, и снова и снова отдельные вещи, если это была только одна черта из жизни Единого, в которой непосредственно проявилась Его небесная бесконечность. Кроме страданий, смерти и воскресения, ничего не было известно, когда хотели узнать отдельные вещи, и все же знали достаточно: счастливчик, который был призван к этому и знал, как это найти, находил это в представлении, в интересах и борьбе общины, ибо то, чем община была, переживала и обладала в себе, она имела и имела только через Единого или, скорее, то, что было Единым.

Пусть то, что мы здесь написали, — априорное произведение искусства; оно не принесет нам вреда. Мы написали это здесь потому, что предыдущая критика дала нам на это право, а следующие замечания завершат доказательство.

Итак, к делу! «Лисицы имеют свои норы, и птицы небесные свои гнезда, говорит Иисус, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову». Вайс справедливо заметил, что Иисус «вряд ли использовал бы столь яркий образ для выражения простого замечания о том, что Он не хотел привязывать Себя телом к определенному месту жительства», или о том, что у Него не было определенного места жительства. Вайс также напоминает нам о том, в каком смысле мы используем выражение «четыре столба», и приводит следующее объяснение. Каждый человек имеет свои четыре стойки, т. е. при всей подвижности и свободе от внешних установлений, подушку покоя, определенную формулу, которая, в конце концов, должна быть применима ко всему, должна давать наибольшее удовлетворение, и с помощью которой он позволяет себе быть спокойным. Буква, т. е. всякий «гештальт, который так или иначе в жизни или в истории рассматривается как буква», т. е. не только письменная буква, опять-таки до тех пор обживается людьми, даже самыми свободными, пока не превращается в жесткий абсолют. То, что обитающий в нем божественный дух может опуститься до такого рабства, Иисус теперь хочет отрицать, и отрицает именно перед писцом Матфеем, следовательно, тот, кто первым создал его, руководствовался превосходным инстинктом, ибо именно писцу свойственно не иметь мужества избавиться от непонятого формульного бытия, сбросить клобук и багаж конечности и безрассудно отдаться бесконечности идеи.

Итак, если это объяснение верно, а оно верно, и если, наконец, перейти к серьезному вопросу о том, с какой точки зрения возникло предложение, то ответ не может вызывать ни малейших сомнений. Уайт, конечно, по-прежнему беспристрастно считает, что эти слова были сказаны Иисусом книжнику, которого, однако, первым представил Матфей, но он все еще беспристрастен, и дело еще не дошло до такой серьезности, когда этого вопроса уже нельзя было бы избежать. Сказанное об Иисусе имело бы крайне скудный смысл, что Он не имеет постоянного места жительства и что Его последователи также должны обходиться без таких удобств, и этим смыслом все и должно было бы закончиться, так как рассмотрение эмпирической личности Иисуса, Который говорил, бродил по стране и указывал на Свое положение человеку, который хотел следовать за Ним, не только