Затем дал показания врач, производивший освидетельствование трупа. Коронер выслушал его и отпустил в течение менее четверти часа. Ни Эбенезер, ни Оливер не смогли придумать для него каких-нибудь новых вопросов. Медик сообщил, что причиной смерти стала рана, нанесенная перочинным ножом точно в яремную вену, из-за чего пострадавший скончался от потери крови. Ему представлялось весьма правдоподобным, что Кейлеб, держа нож в руке, мог сам вонзить его себе в горло в момент падения или во время схватки, а больше ему было просто нечего добавить.

Рэтбоун поднялся с места. Где же задержался Монк? Если он не подойдет в течение нескольких минут, они проиграют дело ввиду неявки свидетеля. Ему больше не удастся тянуть время. Терпение коронера и так уже грозило вот-вот иссякнуть.

– Извините, сэр, но при безусловной правдивости и важности показаний свидетелей мы до сих пор не можем установить, носила ли смерть пострадавшего случайный характер или нет, – громко заявил Оливер.

– Ввиду отсутствия доказательств, подтверждающих самоубийство, мистер Рэтбоун, – спокойно ответил коронер, – нам следует предположить, что он напал на лорда Рэйвенсбрука в таком же припадке злобы и ненависти, как, вероятно, и в том случае, когда он поднял руку на брата. Только на этот раз его собственное оружие обернулось против него, и он сам оказался жертвой.

Оливер тяжело вздохнул, поскольку в эту минуту ему предстояло положить на чашу весов собственную репутацию.

– Или существует еще одна вероятность, сэр, – возразил он. – Кейлеб не собирался нападать на лорда Рэйвенсбрука, а исход их схватки был предрешен еще до ее начала.

В зале воцарилась гробовая тишина, не нарушенная ни единым вздохом удивления. Казалось, сама жизнь по какой-то причине остановилась. Лицо Энид стало пепельно-серым, Женевьева замерла, словно парализованная…

Наконец к коронеру вернулся дар речи.

– Мистер Рэтбоун, вы полагаете, милорд Рэйвенсбрук умышленно убил Кейлеба Стоуна? – спросил он изумленно.

– Я полагаю, что такое вполне могло произойти, сэр, – твердо ответил Оливер.

Закрыв глаза, Гуд откинулся на спинку кресла. Лицо его приняло страдальческое выражение.

На щеках Майло Рэйвенсбрука двумя пятнами выступила краска, но он не пошевельнулся и не произнес ни слова.

Селина Херрис теперь пристально вглядывалась в фигуру Рэтбоуна, впившись зубами в костяшки сжатых в кулаки пальцев.

– Ради Всевышнего, что заставило вас сделать такое предположение? – спросил коронер.

В эту минуту одна из дальних дверей распахнулась, и в зале появился Монк, вымокший под дождем, с взъерошенными волосами и изможденным после нескольких бессонных ночей лицом. Его сопровождали пожилой мужчина и одетая во все черное полная женщина.

От невиданного облегчения Оливер почувствовал слабость. Отвечая на вопрос дознавателя, он заметил, что у него дрожит голос:

– Я вызову свидетелей, которые ответят вам, сэр. С вашего позволения, я сначала предоставлю слово преподобному отцу Горацио Николсону из Чилверли.

Коронер на некоторое время замялся. Окинув взглядом зал, он увидел лица зрителей, широко раскрывших глаза в нетерпеливом ожидании. Единственный оставшийся среди них журналист сидел с карандашом в руке, всем своим видом выражая жажду новостей. Он не мог обмануть надежды публики.

– Я остановлю его, если он хоть на минуту заговорит о чем-то незначительном или попытается возводить напраслину, – предупредил дознаватель. – Будьте осторожны, мистер Рэтбоун, очень осторожны, имейте это в виду! Я не позволю просто так заниматься очернительством кого бы то ни было.

Склонив голову в знак согласия, Оливер предложил Горацио Николсону занять свидетельское место.

Медленно, глубоко о том сожалея и всем своим видом выражая смущение, преподобный Николсон поднялся на невысокую трибуну и произнес слова присяги.

Рэтбоун начал допрос с того, что выяснил, кем именно является свидетель, чтобы заставить суд лишний раз убедиться в важности занимаемого им положения.

– Итак, вы достаточно хорошо знали лорда Рэйвенсбрука и его семью в то время, когда Энгус Стоунфилд появился в Чилверли? – спросил он священника.

– Да, сэр, – ответил тот с угрюмым выражением на лице.

– Вы имели возможность познакомиться с Энгусом?

– Да. Я занимался с ним латынью, когда ему еще не исполнилось и девяти лет, как я полагаю. Он был отличным учеником, умным, старательным и сообразительным. Он запомнился мне милым ребенком, очень задумчивым и хорошо воспитанным. – Воспоминания заставили старика невольно улыбнуться. – И он очень нравился моей жене. Она переживала за него. Понимаете, Энгус довольно часто болел, а временами уходил глубоко в себя. – Голос его зазвучал чуть тише. – Он постоянно казался мне печальным, особенно в раннем детстве. Я объяснял это тем, что он лишился обоих родителей, будучи едва ли не младенцем.

– И потом он оставался таким же отличным учеником, мистер Николсон? – поинтересовался Рэтбоун.

Лицо Горацио сделалось совсем горестным.

– Нет. Боюсь, он сделался очень непостоянным. Временами он прекрасно занимался, точно так же, как прежде, а иногда куда-то пропадал, и я не видел его по нескольку недель.

– Вам известно, почему это происходило?

Николсон набрал в грудь воздуха, а потом у него вырвался тихий вздох.

– Я, естественно, стал выяснять, в чем дело, – ответил он. – Лорд Рэйвенсбрук по секрету сказал, что иногда Энгус становится непокорным, неуправляемым, а порой – даже буйным.

В зале то и дело слышался тихий шорох: рассказ свидетеля пока не вызывал ни у кого интереса.

– Впрочем, я должен сказать в его оправдание, что лорд Рэйвенсбрук не принадлежал к числу тех, кому легко можно угодить. – Горацио говорил так, словно не заметил находившегося в зале Майло – он ни разу не посмотрел в ту сторону, где тот сидел, неподвижный и бледный, как полотно. – Сам он был красив, привлекателен и талантлив, – продолжал Николсон. – И ему хотелось, чтобы все его близкие отвечали тем требованиям, которые он предъявлял к себе. В противном случае он подвергал их жестокой критике.

– Но Энгус, в узком смысле слова, не являлся его родственником, – заметил Рэтбоун. – Если только довольно дальним. Он, кажется, был сыном его двоюродного брата, да?

Черты лица свидетеля сделались жесткими, словно его неожиданно охватила глубокая жалость.

– Нет, сэр, он был незаконным сыном его младшего брата, Финиса Рэйвенсбрука. Стоунфилд – это фамилия молодой женщины, единственное, что он унаследовал по закону, – рассказал священник. – Но в его жилах текла кровь Рэйвенсбруков.

До слуха Оливера долетел удивленный шепот, в зале раздалось несколько сдавленных вздохов.

Коронер подался вперед, словно желая прервать рассказ свидетеля, но потом все-таки не стал этого делать.