Сталинград стал крупным поражением. Уже во второй раз Гитлер преждевременно впадал в соблазн заявить о почти уже одержанной победе в критически важном сражении. Если судить с военной точки зрения, битва за Москву в 1941 г. была более острым и судьбоносным событием. Сумей вермахт захватить Москву, перспектива продолжения боевых действий для Красной армии сильнейшим образом осложнилась бы, тогда как после сдачи Сталинграда она не утратила бы способность вести войну. Но в символическом плане Сталинград бил по репутации Гитлера куда сильнее: в декабре 1941 г. он принял на себя командование германскими войсками, отстранив Браухича, и пожал лавры, когда за счет приказа о прекращении отступления сумел прекратить паническое бегство. Спустя год само его положение главнокомандующего невольно заставляло многих немцев впервые задаваться вопросом, а в самом ли деле фюрер военный гений. Хуже того, Гитлер не послушался рекомендаций Геббельса позволить СМИ внести в сводки больше минорных, если не мрачных тонов для описания боевых действий в особо напряженные месяцы с октября по декабрь 1942 г. Не сработала должным образом и грандиозная попытка представить «самопожертвование» 6-й армии как «эпически-героическую борьбу». В феврале Гитлер распорядился прекратить все военные лекции и комментарии на тему данного сражения до тех пор, пока он не даст одобрения официальной версии. Когда в мае 1943 г. в Тунисе капитулировал Африканский корпус, в изданной для прессы директиве особо подчеркивалось: «Ни при каких обстоятельствах не проводить в комментариях сравнение со Сталинградом».

В июне 1943 г. Геббельс чувствовал в себе довольно уверенности, чтобы легкомысленно заявлять в одной из статей в Das Reich, зачитанной также на радио, будто довольно неразумно ожидать от правительства «точных и правильных предсказаний будущего». Как указывал главный пропагандист рейха, никто и представить себе не мог в том же 1939 г., что война продлится так долго, а немецким войскам придется сражаться на столь отдаленных фронтах. Приводя как доводы соображения о том, что «намеренные, а также ненамеренные и невольные ошибки могут быть оправданы одной лишь победой», он колотил себя кулаками в грудь: «Совершать иногда ошибки есть суверенное право руководства». Диктатуре с самопровозглашенным «пророком» во главе не стоит слишком часто прибегать к подобной аргументации. 3 февраля 1944 г. первая годовщина полного драматизма сражения, о котором, как пророчествовал Геринг, «через тысячу лет с религиозным благоговением и почтением будет говорить каждый немец», прошла в обстановке всеобщего молчания[710].

Теперь становилось совсем непонятно, когда и как немецким войскам удастся завоевать Советский Союз. Люди начали приходить к мысли о бесконечной войне – войне на истощение. Призыв Геббельса всем подняться на «тотальную» войну, может, и прозвучал не вполне убедительно, но потому лишь, что в 1943 г., как и в 1942 г., немцы и без него наизусть знали испробованный и проверенный лозунг «держаться во что бы то ни стало», с которым прошли через надежды и ужасы прошлой войны. Народный юмор не заставил себя ждать, и мюнстерский журналист Паульхайнц Ванцен зафиксировал свежий анекдот:

В одном критически важном аспекте неуклюжая попытка создать мифологию вокруг Сталинграда оставила долгоиграющее и болезненное наследие. В сводке с полей боев вермахта от 3 февраля содержалась ложь, означавшая очень много: «Генералы, офицеры, унтер-офицеры и солдаты сражались плечом к плечу до последнего патрона». Не прошло и недели, как поползли слухи, будто в действительности немецкие командиры, в том числе сам фельдмаршал Паулюс, и многие солдаты сдались и отправились в плен к Советам. Воспользовавшись тем фактом, что до начала враждебных действий Советский Союз не был участником Женевской конвенции в отношении обращения с военнопленными, руководство вермахта утверждало, будто не владеет данными, подлежавшими проверке при посредстве нейтральных государств, то есть третьей стороны, и расценивает всех выбывших из списков под Сталинградом как попросту «пропавших без вести»[712].

Убитые под Сталинградом «продолжали жить» как пропавшие. Хильдегард Пробст не располагала вестями о муже. Фриц писал на Рождество и потом снова на Новый год, уверяя, что, хотя у них в землянке нет дров для обогрева, они живы и не теряют надежды: «Должен настать день, когда мы будем свободны и дела наладятся вновь». Ее письма к нему и бандероли вернулись назад. К 1 апреля она получила обратно четыре письма и шесть маленьких 100-граммовых пакетиков, отправлявшихся авиапочтой. Похожая история происходила и в семьях солдат, служивших с ним в одной роте; последние письма датировались началом января. В надежде, что родственники сослуживцев Фрица смогут пролить какой-то свет на случившееся, Хильдегард написала в отдел боевых товарищей германского радио и через месяц услышала имя мужа в эфире. 29 мая она зарегистрировала его в местном отделении Красного Креста, узнав лишь только, что он числится «пропавшим без вести»[713].

Как стало известно, через немецкое посольство в Анкаре, возглавляемое бывшим канцлером Францем фон Папеном, одной мамаше с большими связями удалось установить местонахождение сына, молодого офицера, и люди тоже принялись обращаться в турецкий Красный Полумесяц за помощью в обнаружении родственников. Со своей стороны, информационный отдел вермахта делал все возможное для пресечения подобных попыток и для сокрытия факта пленения 113 000 немецких и румынских солдат. Верховное главнокомандование вермахта даже распорядилось не доставлять адресатам несколько мешков скопившейся у него почты, чтобы не портить героический образ боев до последнего патрона и последнего человека[714].