– Звала? – спрашивает.

– Звала.

– Садись и приказывай.

Как во сне села Анюта в саночки. Шевельнул Ванюшка вожжами, и поплыла земля-матушка, снегами белыми укутанная, из-под легких полозьев. Скрипят полозья как правдашние, а следу никакого.

– Не шибко ли кони идут? – спрашивает Ванюшка, а сам вожжи натянул слегка – кони сгоряча лесок перемахнули.

– Не шибко! – говорит Анюта, а у самой дух захватило.

Дух захватывает, а страха нет. Кони волшебные, сани заморские, кучером – леший, а страха нет: человека спасать едет.

– Темновато нынче, – вздыхает Ванюшка, – была бы полная луна, я бы тебе голубых каменных цветочков нарвал.

– Баловство это, – говорит Анюта. – Вези меня поскорее к вашему главному лешему, дело у меня спешное и страшное.

– Атаманом у нас Федор Атаманыч, папаша мой. Имя его не позабудь. Любит он, чтоб его с уважением величали. И помни: о чем бы ни спросил, правду говори, не то плохо будет.

– Я сызмальства неправды не говаривала, – ответила Анюта и увидала вдруг, что кони идут шагом по лесной дороге.

Навстречу лошадь. Бочку с водой леший везет.

Глядит Анюта – глазам не верит: вместо лошади-то сам Андрей Кучумович. Анюта потихоньку Ванюшку торк.

– Никак барин наш?

– Он самый.

– Страсть-то какая.

Ванюшка смеется.

– Будет знать, как людей мучить. Проснется завтра, пощупает косточки и скажет: «Будто всю ночь воду на мне возили», а про то невдомек, что и вправду воду на нем возят по ночам.

Лес помаленьку расступился, на поляну выехали. На поляне избы. Широкие – по четыре окна в ряд, – под избами, для тепла, коровьи катухи. Собаки брешут. Деревня как деревня. Разве что окошки поярче светятся, а в одной избе из окон-то аж пламя. Анюта ахнула, а Ванюшка ничего. Значит, так надо. В эту избу и зашли.

Переступила Анюта порог и зажмурилась. Будто радуга в глаза ударила. Слышит голос женский:

– Не пугайся. Открывай глаза, смотри, пока смотрится.

Послушалась Анюта и видит – в красном углу Радуга сидит.

Расшивает шелками платье. В кокошнике росинки непросыхающие. Глаза большие, а неспокойные. Будто бы в них реки ласково льются.

Покосилась Анюта влево – печь. Покосилась вправо – стол. За столом на лавке лешие сидят. В конце стола – стул, а на стуле Федор Атаманыч. Глаза у него зыркие, сам куда как лохмат.

Поклонилась Анюта сборищу.

– Здравствуйте, лесные люди! Здравствуй, Федор Атаманыч!

– Будь и ты здорова! Зачем пожаловала?

– Беда у нас в Можарах. Собираются монахи Маланью, дьячка Ивана жену, за колдовство ее сжечь.

– На то они и монахи, чтоб людям житья спокойного не давать. Да и люди ваши хороши. Сами злому потатчики.

– Правда твоя, Федор Атаманыч!

– То-то и оно, что правда. Спрошу сейчас, может ли мой народец помочь твоему горю.

Залопотали тут лешие промеж себя. Кто уткой крякает, кто ветром гудит, кто травушкой шепчет. Полопотали, полопотали – примолкли.

Федор Атаманыч на Анюту и не смотрит. Отвернулся, а все же разговаривает:

– Хочешь навек с бедой распрощаться, девушка?

– А как же! Хочу!

– Тогда у нас оставайся. За Ванюшку тебя сосватаю. Дом большой дам, скотины сколько пожелаешь. Останешься?

Екнуло у Анюты сердце. Слыхала про то, что заблудившихся баб лешие в жены берут. А все же твердо отвечает:

– Нет, Федор Атаманыч!

– Чудные люди! – крякнул в сердцах главный леший. – О спокойной, сытной жизни мечтают, а с человечеством своим распрощаться не могут. Пеняй на себя, девушка. Много горького на роду тебе написано.

– Так ведь в человечестве меня любовь ждет!

Засмеялся Федор Атаманыч.

– Любви твоей – миг.

– С меня мига довольно, лишь бы не обошла!

– Ну вот что, – нахмурился Федор Атаманыч, – ступай, Анюта. Про нас молчи.

– А как же Маланья-то?

– Жива будет! – рявкнул Федор Атаманыч и кулаком по столу грохнул.

Полетело все тут в тартарары, и очутилась Анюта во дворе у себя, в хлеве коровьем. Побежала в избу, а на крыльце Емельян.

– Куда бегала?

– Коровам сенца подбросить. Холодно нынче.

– И то, – согласился Емельян. – Работница ты у меня.

2

Утром против церкви, на площади, подручные Терентия Ивлева складывали высокий костер. Возле них крутился дьячок Иван. Без шубы, почитай, в исподнем. Просил все:

– Ребятушки, вы дровишки-то посуше кладите! Чтобы жаром сразу обдало, чтоб не мучилась.

Ударил колокол, созывая людей на погляденье.

Собирались медленно, собирались, как на праздник: одеты в новое, в лучшее. Незнакомое дело поджидало их.

Объявился вдруг наборщик Федька Юрьев. Крикнул с коня:

– Последний раз спрашиваю: пойдете на новые святые земли, к святейшему нашему государю и патриарху Никону?

Люди ему не ответили.

Настегал Федька коня и был таков. Тут как раз от боярского дома подводы поехали.

– Везут! – понеслось по площади. – Везут! Везут!

3

Маланью возвели на помост. Монахи нарядили ее в черный балахон с белым крестом.

Черный, скрюченный Терентий Ивлев принес веревки и смоляной факел. Взошел на помост священник.

Маланья стояла, прислонившись к столбу, белая как снег. Смотрела в небо. Редкой синевы было небо над Можарами в тот час.

Священник начал что-то говорить ей, но Маланья махнула на него руками.

– Не мешай!

Звонкий возглас ударился в тишину, и тишина лопнула, будто первый ледок на луже. Люди, ожидая великого колдовства, попятились, загалдели, отвлекли Маланью. Она посмотрела на возню вокруг ее высокого помоста и пожалела людишек:

– Вы все повинны в моей лютой смерти, но я вас прощаю. Вы неразумны! А вас, черные коршуны! – крикнула она монахам. – Вас я с места моего недосягаемого проклинаю на веки веков! Пусть каждый мой крик обернется для вас криком тысячекратным! Пусть каждая моя слеза прольется на вас рекой! Да поглотит вас земля! Да смоют вас чистые воды!

Игумен Паисий взмахнул черным платком. Палач ловко сунул Маланье в рот кляп, схватил руки веревкой, намертво приторачивая к столбу. Рысцой сбежал с помоста священник. Сошел с помоста, похваляясь бессердечием, Терентий.

Медленно высек огонь, запалил факел, поднял его над головой, глянул весело на Маланью, подмигнул ей и замахнулся вдруг бешено. Забилась на снегу в падучей баба. Факел полетел в поленницу. Взмыло пламя.