Леса кругом вековечные, свободного места поблизости нет, значит, своего хлеба не будет, посеять негде. И потому Киприанова паства собиралась уйти в Гуслицу. Там глуше, простора больше, и уже деревеньки есть, никому не подвластные.

7

Кудеяр сначала ждал подснежников.

Он и сам тосковал по дороге, и конь ему жаловался. Для лошадей мужики за день срубили сарай, застелив земляной промерзший пол еловым лапником. Кудеяр дал денег, и мужики у верных людей купили наконец и муки вволю, и овса лошадям.

Однажды утром, по двойному солнышку, когда оно вытягивалось среди вершин деревьев, как выпущенный из яйца желток, Кудеяр услышал зарянок и на косогоре, обращенном впадиной к солнцу, увидал золотое гнездышко мать-и-мачехи. Цвела, не дожидаясь, пока снега сойдут.

Здесь, сидя на пеньке, думал Кудеяр думы серьезные и горькие. Вот убил он человека ради спасения себя, Киприана и двух женщин, и сколько еще лягут головой в пыль, в зеленую траву? Такова цена справедливости, справедливости ли? Отнять жизнь у того, кто отнимает у других свободу, кусок хлеба, честь – не велика ли цена? Чья десница направила руку твою, Бога или Сатаны?

И вставала перед глазами ухмыляющаяся рожа трактирщика. Как сладко всей этой погани измываться над людьми, которые живут трудом и боятся Бога. Федька Юрьев – длинные руки Никона – Божьего гнева не опасается. Насмотрелся толмач Георгий на сильных мира сего. На господина глядят по-овечьи, а повернутся к слугам – и вот уж и волки.

Мертвела душа. Что может один человек, даже с именем Кудеяр, поделать со всей неправдой? Вот она, зима, вот они, снега! Попробуй перекидай лопатой снег себе за спину? За спиной-то снег снегом и останется…

Воззрился на желтые цветы, радостно толпившиеся на солнышке.

– Будь как будет!

Услышал – зарянки всполошились, засвистали, перебивая друг друга. Кудеяр остался сидеть, как сидел, но голову наклонил, чтоб за спиной у себя видеть. Из лесу вышел Киприан.

– Хорошее место выбрал. Тут и солнышко теплее. – Подошел ближе.

Кудеяр поднялся с пенька, уступая место.

– Прости меня, – сказал Киприан, протягивая своему спасителю что-то черное, волосатое. – Я сидел-сидел и надумал: возьми себе мое единственное имущество. Говорят, сие смирялище от самого Ивана Большого Колпака.

– Да что это?

– Власяница… Мне она уже ни к чему, тело старость смирила. Ты ее не теперь примеряй, а когда время придет.

Кудеяр, вспотев холодным потом от нутряного, неведомого в себе ужаса, принял подарок.

– Ишь, напугался! – Старик погладил Кудеяра по лицу. – Это не теперь тебе носить… Потом.

8

Птиц в лесу прибывало, лягушки по ночам тягались с соловьями. Соловей сам по себе, а лягушка если и запоет в одиночку, так чтоб всю свою болотную братию разбудить. И пойдут хоры! Одно болото курлычет, так что на соснах свечечки к звездам за огнем тянутся, а другое болото молчит, слушает да и грянет разом – и такая это музыка, что небо пучину за пучиной разверзает и само будто ухо Господа Бога. И у человека душа превращается в ухо. Слушай! Слушай песнопения весны, ибо на трелях да пересвистах поднимается колос души, как в поле – от теплого весеннего дождя.

У Кудеяра, однако, на болотных трелях взыграло вдруг озорство. Принес как-то в полдень бабочку Киприану. Тот огорчился:

– Зачем убил красоту невинную?

Кудеяр пальцы разжал, ладонь раскрыл, бабочка и полетела.

– Не пора ли напомнить о себе? – любуясь полетом, спросил то ли у бабочки, то ли у старца.

– Зачем тебе рисковать попусту?!

– Кудеяру, отче, слава дороже сотни воинов.

– Что же ты задумал?

– Да вот заскучал на постной каше, с воеводою хочу пообедать.

Изумился старец:

– С воеводой?!

– Мне, отче, доводилось и с правителями стран сиживать за одним столом, но та моя жизнь пропала. – И поклонился вдруг старику. – Отпусти со мной трех мужиков, верну целехонькими. Деньги в Гуслице пригодятся.

– Как тебе откажешь, коли ты жизнь спас и мне, и матерям детушек малых… Но молю тебя и Бога в свидетели призываю – не убивай!

– Я бы и пристава не тронул, но когда один против шестерых… Помолись за меня, грешного!

Перекрестил старец Киприан разбойника Кудеяра и, отпуская с ним отцов семейств, молился дни и ночи.

И во все дни разлуки по вершинам дерев ходил ветер и не было тишины в лесу.

9

Город Пронск древен и славен, однако нет ему большой жизни возле матерой Рязани.

Князья пронские все равно что князья деревенские перед рязанской спесью. Впрочем, княжеские времена быльем поросли, сменились временами воеводскими, и в нынешней Рязани воеводами сиживали далеко не первые люди, а в Пронске совсем даже не последние.

В то лето пронским воеводой был Телепнев, но не из тех Телепневых, что служили московским государям послами и товарищами послов в Турции, в Крыму, в иных иноземных странах, а всего лишь их родственник, Василий Васильевич.

Была у Василия Васильевича страсть, которой он предавался круглый год без какого-то ни было для себя ущерба и ни в ком не вызывая ни зависти, ни порицания. Василий Васильевич любил рыбу ловить. И признавал он ловлю не сетями, не переметами, но удочками и вершами.

Вода в Проне все еще не вошла в берега. Рыба кормилась в заводях, паслась в луговых травах, и улов у князя Василия был в то утро на удивление.

Потянул он вершу одной рукой – тяжело, потянул двумя – тяжело. Тут уж со всей силы, поднатужась, рванул, завалил в лодку, а верша полным-полна, словно ее силой напихивали. Сидевший на веслах слуга аж руками развел.

– Воистину воеводская ловля!

Просиял Василий Васильевич.

– Погляди, рыба-то какова! Всяких сортов и размеров.

– Вот бы костерок да тотчас и заварить ушицу! – раздался сильный голос совсем рядом.

Воевода со слугой обернулись – лодка под парусом. Парус уж свернут. В лодке трое. Подтекли к воеводе, как сама тихая Проня, не плеща ни веслом, ни кормой.

Человек, пожелавший ушицы, поклонился.

– Приветствую тебя, воевода Василий Васильевич! Не обессудь за дерзость, но дело у меня к тебе государское, тайное.

И, нацепя на багор узелок, передал воеводе. Воевода, изумившись, узелок снял, развязал, развернул, а в тряпице – грамота с печатью, но писана бог знает по-каковски.

– От кого сие?!

– Дозволь обо всем на берегу слово молвить, – поклонился человек, передавший грамоту.

Поплыли к берегу.

Здесь иноземец – а на русского этот неведомо откуда взявшийся на Проне человек ни обличьем, ни речью с гнусавой картавиной никак не походил – достал из походной сумы плоскую, обшитую сафьяном доску, раздвинул и превратил в стул. Поставив стул на траву, он сел, разведя почтительно руками.