Сидя у китайского лакированного столика, она заряжала пару изящных пистолетов с рукоятками черного дерева, стволами с золотой насечкой, странно смотревшихся в ее прелестных, словно точеных, ручках.

Зарядив пистолеты с аккуратностью и точностью, которые бы сделали честь начальнику стрельбища, г-жа де Розан внимательно осмотрела курки, проверила одну за другой собачки, потом отложила пистолеты вправо и взялась левой рукой за небольшой кинжал.

В руках прекрасной креолки кинжал не выглядел грозным оружием. Ножны были из золоченого серебра, резная рукоятка инкрустирована драгоценными камнями, и этот шедевр ювелирного искусства напоминал скорее женское украшение, чем смертельное оружие. Но если бы кто-нибудь увидел, как сверкнули глаза г-жи Розан при взгляде на лезвие, он бы испугался и вряд ли бы сумел сказать, что было страшнее: это лезвие или эти глаза.

Осмотрев кинжал так же тщательно, как пистолеты, она положила его на стол, нахмурилась, потом откинулась в кресле, скрестила руки на груди и задумалась.

Вот уже несколько минут она сидела неподвижно, как вдруг услышала знакомые шаги в коридоре, ведущем в ее спальню.

– Это он! – сказала она.

Молниеносным движением она выдвинула ящик, сбросила туда пистолеты и кинжал, заперла ящик, а ключ спрятала в карман пеньюара и торопливо встала, когда Камилл вошел в спальню.

– Вот и я! – сказал он. – Как?! Ты еще не ложилась, милочка?

– Нет, – холодно ответила г-жа де Розан.

– Да ведь уже час ночи, девочка моя дорогая, – заметил Камилл и опустил голову.

– Знаю, – так же холодно и безучастно отозвалась она.

– Ты, стало быть, выходила? – спросил Камилл, сбрасывая плащ на козетку.

– Не выходила, – только и ответила г-жа де Розан.

– Значит, у тебя кто-то был?

– Никого у меня не было.

– И ты до сих пор не спишь?

– Как видите.

– Чем ты занималась?

– Ждала вас.

– Это на тебя непохоже.

– Когда привычки нехороши, их меняют.

– Каким трагичным тоном ты это говоришь! – начиная раздеваться, промолвил Камилл.

Ничего не отвечая, г-жа де Розан снова села в кресло.

– Ты не ложишься? – удивился Камилл.

– Нет, мне необходимо с вами поговорить, – мрачно выговорила креолка.

– Дьявольщина! Должно быть, ты собираешься сообщить нечто грустное, если говоришь таким тоном?

– Очень грустное.

– Что случилось, дорогая? – подходя ближе, спросил Камилл. – Ты нездорова? Получила дурные известия? Что могло произойти?

– Ничего особенного не произошло, – ответила креолка, – если не считать того, что происходит каждый день. Я не получала никаких известий и не больна, в том смысле, как это понимаете вы.

– Тогда что за мрачный вид? – улыбнулся Камилл. – Если, конечно, ты не имеешь в виду нашего бедного друга Лоредана, – прибавил он, пытаясь поцеловать жену.

– Господин Лоредан был не нашим, а вашим другом, и только. Значит, дело не в этом.

– Ну, сдаюсь, – сказал Камилл, бросая фрак на кресло и чувствуя, что разговор на столь мрачную тему совершенно его утомил.

– Камилл! Не заметили ли вы ничего необычного во мне за последнее время? – спросила г-жа де Розан.

– Да нет, – покачал головой Камилл. – Ты, как всегда, обворожительна.

– Вы не обратили внимания на то, как я бледна?

– Климат Парижа очень обманчив! Кстати, я должен тебе кое-что сказать: бледность тебе к лицу. Если я что и заметил, так то, что ты все хорошеешь.

– Разве круги у меня под глазами не наводят вас на мысль о моих бессонных ночах?

– Нет, клянусь! Я решил, что ты стала пользоваться карандашом для бровей, который все больше входит в моду.

– Камилл! Вы либо эгоистичны, либо легкомысленны, бедный мой друг, – покачала головой молодая женщина.

И по ее щекам скатились две слезы.

– Ты плачешь, любовь моя? – растерялся Камилл.

– Да взгляни же на меня! – попросила она, подойдя к нему и умоляюще сложив руки. – Я умираю!

– О! – обронил Камилл, поразившись бледностью и жутким выражением лица своей жены. – Бедная ты моя Долорес! Да тебе, похоже, плохо!

Он обхватил ее за талию, сел сам и попытался усадить ее к себе на колени.

Но молодая женщина вырвалась из его объятий и отпрянула, бросив на него гневный взгляд.

– Довольно лгать! – решительно промолвила она. – Я устала, я не в силах молчать и требую объяснений.

– Какое я должен дать тебе объяснение? – спросил Камилл естественным тоном, словно просьба жены его в самом деле удивила.

– Да обыкновенное! Я хочу, чтобы ты объяснил свое поведение с того дня, как ты впервые ступил в особняк Вальженезов.

– Снова твои подозрения! – нетерпеливо воскликнул Камилл. – Я думал, мы покончили с этим вопросом.

– Камилл! Мое доверие к тебе было так же безгранично, как моя любовь. Когда я тебя спросила о твоих отношениях с мадемуазель Сюзанной де Вальженез, ты меня уверил, что вас связывает дружба. И я тебе поверила, потому что любила тебя.

– Ну и что? – спросил американец.

– Погоди, Камилл. Ты поклялся мне в этом четыре месяца назад. Можешь ли ты повторить свою клятву и сегодня?

– Вне всяких сомнений.

– Значит, ты любишь меня, как год назад, в день нашей свадьбы?

– Даже больше, чем год назад, – отвечал Камилл с любезностью, странно противоречившей хмурому выражению лица его жены.

– И не любишь мадемуазель де Вальженез?

– Само собой, дорогая.

– Можешь в этом поклясться?

– Клянусь! – рассмеялся Камилл.

– Нет, не так, не таким тоном; клянись, как положено перед Богом.

– Клянусь перед Богом! – отвечал Камилл, а мы с вами уже знаем, как он относился к любовным клятвам.

– А я перед Богом заявляю, – с глубоким отвращением вскричала креолка, – что ты лицемер и трус, клятвопреступник и предатель!

Камилл так и подскочил. Он хотел было заговорить, но молодая женщина властным жестом приказала ему молчать.

– Довольно лгать, я сказала. Мне все известно. Вот уже несколько дней я за вами слежу, я следую за вами повсюду, я вижу, как вы входите в особняк Вальженезов, как выходите оттуда. Постыдитесь и не трудитесь и дальше притворяться.

– О! – нетерпеливо проговорил Камилл. – Вы знаете, что я не люблю такие сцены, дорогая моя. Оставим эти двусмысленные речи для буржуа и мужланов. Постараемся оставаться такими, какими мы слывем в свете, то есть людьми воспитанными.