Однако Марама и ее племя не стали бы говорить о «нужде». Земля давала достаточно пропитания. Поэтому скорее племя кочевало, подчиняясь традиции. Для младших это было приключением, для старших — удовольствием. Кроме того, в таком путешествии маори видели сакральный смысл. Они становились ближе к земле, превращались в единое целое с горами и реками, дававшими им пропитание и кров. Дети знакомились с отдаленными, важными с духовной точки зрения местами, укреплялась связь с Те вака а Мауи.

Гвинейра закусила губу.

— Да, я знаю, но… Что с Вирему, Марама? Маака говорит, что она с ним общается…

Марама кивнула.

— Да. Я тоже заметила. Он единственный мужчина, с которым она время от времени разговаривает. Последнее тревожит меня, первое — нет.

Гвинейра глубоко вздохнула. Было видно, что она с трудом сохраняет спокойствие.

— Марама! Ты же знаешь Тонгу. Это не приглашение на прогулку с племенем, это ухаживание за невестой. Он хочет спарить Глорию с Вирему!

Марама пожала плечами. В своем спокойствии она до сих пор напоминала ту девушку, которая восприняла свою собственную любовь и поначалу некоторую отстраненность Пола Уордена так же спокойно, как летний дождь.

— Если Глория любит Вирему, ты не разлучишь их. Если она не любит Вирему, Тонга не поженит их. Он не может заставить их лечь рядом в общинном доме. Так что предоставь Глории право решать!

— Я не могу! Она… она наследница! Если она выйдет замуж за Вирему…

— Тогда земля по-прежнему будет принадлежать не Тонге и племени, а детям Глории и Вирему. Может быть, они станут первыми баронами с кровью маори в жилах. Может быть, они вернут землю племени. Ты этого уже не увидишь, мисс Гвин, да и Тонга тоже. Но горы будут стоять, и ветер будет играть в кронах деревьев… — Марама сделала жест, означавший подчинение воле богов.

Гвинейра вздохнула и принялась теребить волосы. Женщина строго зачесывала их наверх, как приличествовало ее возрасту, но, как всегда, когда она волновалась, из прически выбивалось много мелких прядей. Гвинейра никогда не была хладнокровной. И теперь она испытывала жгучее желание что-нибудь разбить. Больше всего — строго охраняемую булаву вождя Тонги, знак его власти.

— Марама, я не могу допустить этого. Я должна…

Марама грациозным жестом заставила ее замолчать. Она выглядела строже, чем обычно.

— Гвинейра МакКензи, — твердо произнесла она. — Я оставила тебе обоих детей. Сначала Куру, потом Глорию. Ты воспитала их в духе пакеха. И смотри, что из этого получилось.

Гвинейра сверкнула глазами.

— Кура счастлива!

— Кура — бродяга в чужой стране… — прошептала Марама. — Без корней. Без племени.

Гвинейра была уверена в том, что Кура считает совершенно иначе, но с точки зрения Марамы, чистокровной маори, которая жила в согласии со своей землей, ее дочь была потеряна.

— А Глория… — Гвинейра не договорила.

— Отпусти Глорию, Гвин, — мягко произнесла Марама. — Не стоит совершать еще больше ошибок.

Гвинейра устало кивнула. Внезапно она почувствовала себя старой. Очень старой.

На прощание Марама прижалась лбом и носом к лицу Гвинейры. Это выглядело гораздо более интимным и утешительным, чем обычно бывало во время официальных приветствий.

— Вы, пакеха… — пробормотала она. — Все ваши дороги должны быть ровными и прямыми. Вы отвоевываете их у земли, не слушая ее стонов. А ведь извилистые каменистые тропки чаще всего оказываются короче, если идти по ним с миром…

Глория шла за Марамой по колено в мокрой траве. Дождь лил уже много часов без остановки, и даже Нимуэ эта долгая прогулка постепенно начала надоедать. Мужчины и женщины племени стоически продвигались вперед, погруженные в себя. Смех и болтовня, обычные для маори, когда они коротали время пути, давно стихли. Глория спрашивала себя, единственная ли она здесь, кому хочется оказаться в сухой уютной квартире. А может, остальных поддерживают какое-то знание и чувство общности, которых сама она испытывать не в состоянии? Спустя три дня марша по довольно влажной погоде ей уже почти надоело собственное приключение. А ведь она с таким нетерпением ждала, когда они тронутся в путь, — с тех пор, как Гвинейра наконец дала согласие. Глории стоило бы расценить это как триумф, но прабабушка выглядела при этом такой грустной, старой и обиженной, что она чуть было не осталась дома.

— Я отпускаю тебя, потому что не хочу потерять тебя, — сказала Гвинейра. Обычно такие слова можно было услышать от Марамы. — Надеюсь, ты найдешь то, что ищешь.

После этого совместная жизнь стала еще тяжелее. Глория пыталась подпитывать свою злость и неприятие, но совесть все же мучила ее. Больше всего злило то, что она снова чувствовала себя ребенком.

На прощание она не позволила обнять себя, но обменялась с Гвинейрой нежным хонги, что, вообще-то, представляло собой более интимный жест. Она чувствовала морщинистую кожу Гвинейры, сухую, но теплую, с запахом меда и роз. Этим мылом бабушка пользовалась еще тогда, когда Глория была маленькой; она вспомнила объятия-утешения. От Джека пахло иначе — кожей и жиром для копыт. И почему она думает сейчас о Джеке?

Глория перевела дух, когда племя наконец-то тронулось в путь, и первые часы путешествия показались ей прекрасными. Она смеялась с остальными, чувствовала себя свободной и открытой для новых впечатлений — и защищенной своим племенем. По традиции женщины и дети шли в центре группы, мужчины — по бокам. Они несли копья и снаряжение для охоты; женщины тащили гораздо более тяжелые тенты для палаток и сковородки. Через несколько часов Глория стала задаваться вопросом, справедливо ли это.

— Но они же должны двигаться! — пояснила ей Пау. — Если на нас кто-нибудь нападет…

Глория закатила глаза. Они все еще находились на территории Киворд-Стейшн. Да и дальше, на высокогорье МакКензи, не было ни одного враждебного племени. Никто не угрожал нгаи таху. Но, может быть, пора прекращать мыслить, как пакеха.

О тяготах путешествия до момента отправления Глория вообще не думала. Она считала себя крепче всех остальных; она ведь пересекла пустыни Австралии, причем зачастую шла на своих двоих. Но тогда ее гнали вперед воля и отчаяние; она не испытывала чувств, только цель вела ее вперед.

Однако Кентерберийская равнина, постепенно переходившая в предгорья Южных Альп, была другой. Здесь было не сухо и жарко, а влажно и холодно — по крайней мере так казалось промокшим путникам. Уже спустя несколько часов пути пошел дождь и куртка Глории, ее рубашка и бриджи промокли насквозь. Маори чувствовали то же самое, но не собирались останавливаться из-за дождя. Только вечером они поставили импровизированные палатки, и женщины попытались развести костер. Результат получился удручающий.

Наконец люди в поисках тепла стали жаться друг к другу — только Глория почти с испугом отодвинулась от всех и, сидя в сторонке, завернулась в свое почти негнущееся от влаги одеяло. О ночевке в общей палатке она как-то раньше не думала — при этом девушка, конечно же, знала, что дома племя тоже спит в одном доме. Теперь же она по нескольку часов лежала без сна, прислушиваясь к издаваемым другими людьми звукам, стонам, храпу, а иногда слышала сдерживаемое хихиканье и негромкие вскрики страсти любившей друг друга пары. Глории хотелось сбежать, но на улице по-прежнему шел дождь.