так же упрямо избегал её зовущих по-прежнему глаз. Она была так же хороша, эта «мать-Деметра». Чего он не желал ей прощать? Её страсти к себе, отточенной и зрелой, до сих пор не забытой? А также того захватившего и острого ощущения своего соответствия этой женщине?

Задумавшись лишь вкратце, Рудольф смахнул все эти мелкие детали перепутанного прошлого в мусорный отсек памяти и задвинул куда подальше. Ребёнка не найдёшь уже, как и саму Асию, а потому и не проверишь, чей он у неё. Всё это было до Нэи, без Нэи и вместо Нэи. А сейчас у него была Нэя. И с нею он не распадался на свои отдельные составляющие, душа, тело, сердце, ум. В неё всё это вливалось единым горячим потоком. И всё принималось без отторжения и анализа. С любовью.

Родственное общение «по душам» не задалось

В этот же вечер он перехватил Антона после тренировок в спортивном комплексе подземного города. Пригласил его в главный совещательный холл.

— Как наша девочка?

Антон отметил его «наша». Это было похоже на примирение.

— Как она относится к своему новому положению? Ведь по местным предрассудкам ты не её муж?

— Она умеет экранироваться от них.

— Да. У неё прекрасная выдержка. Это ей подарок от её родителей. Она ничего тебе не рассказывала о своей матери? Обо мне?

— Нет, — соврал он, «на чистом глазу» что называется. Рудольф усмехался, просчитав его ложь.

— Антуан, — произнося его имя во французской и отвергаемой самим Антоном версии, он подчёркивал своё неудовольствие его поведением, — я же умею читать по глазам. Тем более твоим. Мне важно всё, что касается её и тебя. Я хочу, чтобы ты был мне как друг. Я рад, что ты счастлив. И она тоже. Это очевидно. Она изменилась. Невероятно похорошела. Стала совсем взрослой. Ослепительная девушка, хотя и другая, чем мать. А ты знаешь её настоящее имя? Не эту кличку, какой обозвал её Хагор? Ну, дед. А имя, которое дали ей родители?

— Нет.

— Я назвал её Лорой. Не в честь той, земной. А Лоролеей в честь волшебной, но и очень опасной красавицы из легенды: «И видя скалу пред собою/ Гребец не глядит на волну/Безумной охвачен тоскою/ Он смотрит туда, в вышину…» Это стихи, как ты понимаешь. Древние. Ты знаешь, что она родилась на нашей базе в горах? Это и есть её Родина. Она говорит тебе, что не любит меня? Не любит, я знаю. Сначала я не принял её рождения. Теперь она не принимает меня. Закон бумеранга. Вот как тут на Троле. Человечеству, как целому, нет никакого дела до человека в отдельности. Потому и человеку тут наплевать на человечество в целом. И идёт распад.

Антону хотелось вернуть его в русло откровений о личном, — Может, она не помнит о базе, если не рассказала мне?

— Может, и не помнит. Здесь она научилась ходить и говорить. Её любили все. Все, кроме меня, её отца. Я даже не брал её на руки. И разве не такова была участь и моего сына на Земле? Помнит он своего отца? Если его никогда не было рядом? Какой любви мне от них теперь ждать? Есть такая смешная сказка. Моя русская бабушка мне её рассказывала в детстве, но я запомнил. Пришёл кабан в поле картошку сажать. А поле пахать надо. А ему лень. Сидит и думает: еще и неурожай выйдет. То поли, то окучивай, то поливай, а урожая ждать долго. А картошка, та, что на семена, вот она рядом. Вкусная и рассыпчатая. Он её и сожрал. А осенью припёрся за урожаем, забыв о том, что ничего и не сеял. И что? Пустое поле с дикими сорняками. Как же так, говорит, поле картофельное, а картошки и нет? Глупая сказка, а запомнилась. Потому что ждать мне любви от своих детей, это всё равно, что тому кабану, который ничего не сажал, не пахал, а пришёл за урожаем. Скажи мне, она не кажется тебе странной? Есть что-то, что настораживает тебя в ней?

— Нет. Всё прекрасно в ней.

— Ты же понимаешь, что она не местная. Но какая? Её мать была тут исследована вся, но никто ничего не смог объяснить, понять. И дело не в генетике или молекулярной биологии. А в чём-то, что не поддается нашим исследованиям.

— Не нужно мне ваше исследование. Я давно её исследовал своей любовью.

— Не злись. Её мать видела странные сны не сны, а как бы видения. Иногда она словно отключалась от реальности. Она гуляла и летала в каких-то хрустальных садах, в разноцветных мирах, и всегда уверяла меня, что наш, так сказать, «замок счастья» рассыплется, и очень скоро, в ржавый и мёртвый песок, как в страшных пустынях, что начинаются за границей гор. Я её успокаивал, не верил, считал больной и не вылеченной до конца от последствий её жизни в Заокеанской стране.

— Икринка не видит никаких снов. Ей хорошо здесь.

— Ладно, иди, — в его голосе была злая досада. На свою внезапную откровенность или на него? Антон не уходил.

— Ты все же ограниченный тип, Антуан, — сказал Венд, — простой до дурости. Человек это же не «пестики — тычинки», ботаник! Он сложнее твоей лабораторной биомассы. А и её хрен поймёшь!

— Как она оказалась в той провинции? В какой-то дыре? Земная девушка, от земного отца и матери? Заброшенная?

— Её мать не нуждалась в ней. А я оказался завален работой на этой вечной свалке. Рудольф Горациевич, он был тогда ГОР, решил, что лучше ребёнку жить среди местных, а не среди солдат. На средства ЦЭССЭИ им купили приличный домик в самой благополучной Северной провинции, где селится только их элита, ну и те, кто её обслуживает. Она там жила с бабушкой и дедом. И никогда не была заброшена. С чего взял? Не видел, как живут тут другие? Паралея большая. И жизнь тут… У них же было всё для жизни. А они не работали ни единого дня. Ни Хагор, ни Инэлия. И дом у них хороший. И еда и всё прочее, нельзя и сравнить с общим уровнем. И я к ним приезжал. А то, что не было у неё там радужных платьев, извини. Нэи там не было. Некому было их изобрести. Да и ни к чему там дразнить гусей.

— Если мать не была местной, получается, что старый пьяница в вязаных дикарских чунях — инопланетянин? Откуда?

— О нём никто и ничего не знает. И понять