только Икринка была в тот день светлым облачком на вокзале, за что её чуть и не спихнули под колёса.

— Антон, её могут не понять. У нас не принято. Как она будет в нём ходить?

— Рядом со мной.

— Ну, это решать тебе. Была только одна женщина здесь, посмевшая сшить себе такое платье, пунцовое. Она могла всё. Её красота не имела тут подобия. Но ей это платье не принесло счастья. Хотя она тоже мечтала стать счастливой будущей матерью именно в тот день, но… — Нэя горестно замолчала, поджав губы, не желая распространяться на эту тему. В последнее время Нэя уже не была откровенна с ним как прежде. Не утратив своей доброты, она всё же изменилась. Она отодвинула Антона на заметную дистанцию, не поила его цветочным напитком, не встречала по утрам, не щебетала своих милых тайн, не рассуждала о любви, о Творце, которого называла Надмирным Светом. Дружа с Икринкой, она выдворила его за пределы своего закрытого круга, где ему было можно обретаться раньше. Сейчас он был со всеми остальными. «Подружка Антуанета», — как называл его, унижая, Венд, была ей уже не нужна. И Антон засмеялся, впервые согласившись с определением шефа. Но Антон не нуждался и сам в откровенности Нэи никогда, он принимал её из деликатности, из симпатии к ней, снисходя к её одиночеству тогда. И утратив, даже и не заметил этого. Он и сам вспоминал о Нэе только тогда, когда Икринке хотелось новое платье, или она сама напоминала о ней, что вот, ходила к этой «новой жене», делала заказ. Но она продолжала любить Нэю, даже злясь на неё. Красное платье было фантазией Антона. Икринка безропотно обрядилась в это платье. Маленький фейерверк счастья!

— Красное моё солнышко, — сказал он, радуясь ей.

— Красное? Разве вы жили под красной звездой? Но ведь ваше солнце золотое, ты сам говорил?

— И красное тоже. Оно бывает разное.

Он пригласил её на плед, постеленный на лужайке, сам свалился в траву, и словно открылся незримый волшебный портал между мирами, и он ощутил себя на Земле в подмосковном лесу. И рядом она, Лесной Ангел. Но не белый и девственный, затаённый в сумраке леса, а пунцовый и зовущий, пламенеющий, как рассвет среди родных лесов. И здесь не было ни Трола, ни его унылых городских перспектив, ни ярких нереально живописных, но чуждых лесопарков и лесов. Тут не было места её воспоминаниям, связанным с матерью, болезненных чувств, вызываемых мыслями об отце. Не было и собственного его прошлого, а только они и их любовь…

Он положил руку на её живот, на шелковистую ткань, и вдруг ощутил там, в ней, в её лоне пульсацию горячей точки, и эта точка, невидимая, начала разворачиваться как тугая спираль, и даже ладонь будто завибрировала, и её стало покалывать.

— Что это? — прошептал он. Хотя всё понял сразу. Она возникла в ней именно тогда, в тот раз, будущая Вселенная их ребёнка. У Антона не было подобного опыта с другими, и он не знал, реально ли это ощутить с такой силой зачатие новой жизни в женщине. Но, возможно, на Паралее так и происходит у всех? Какой неведомый мир послал ему эту поляну, убрав её колокольчиками? И Антон готов был поклясться, осветил её земным утренним светом средних широт, светом тех мягких, прозрачных и тихих часов, которые бывают летом ранним утром в Подмосковье. Потом, когда он уже часто ездил по этой дороге, туда и обратно, никогда не видел он этой поляны. Она пропала. Там стоял нетронутый лес, почти впритык к дорожному полотну.

Он срывал колокольчики, они были синие с едва заметными фиолетовыми прожилками, и сыпал их на её волосы. Она ругалась, жалея цветы.

— Зачем губишь? Они живые.

Но он сказал, всё равно, вон сколько подавили, валяясь тут.

Встреча с несчастной бродяжкой

Вдалеке у края дороги показалась фигура, вроде бы женщины, но понять сразу из-за её бесформенной одежды было трудно. Где-то работала бригада дорожных рабочих, и она несла что-то вроде корзины, в которой бедные женщины носят обед своим мужьям на полевые и уличные работы. Она брела вдоль дорожного полотна и, поравнявшись с поляной, остановилась с усталым видом. На ней была обычная хламида, вроде туники, серо-зеленоватая с поясом на стройной еще талии, перевитым из тонких кожаных шнурков. На ногах были туфли с мятыми задниками, большие не по ноге. Покрытые белесой пылью, ноги были стройны и высоко открыты, туника едва доходила до её совсем не старых коленей. Волосы были закрыты каким-то тряпьем, типа чалмы, наверченной, впрочем, искусно и с умением. Вид женщины был необычен. Своим целеустремленным шествием она сбивала с толка. Обычно в таких случаях люди Паралеи стараются проходить мимо и быстро. Богатая публика обтекается беднотой как нечто недостойное внимания. А она шла прямо на них, словно они и были её целью. Невнимание было у них выражением почтения к тем, кто стоял выше на лестнице их социальных и кастовых уровней. Они, конечно, всё видели и замечали, ведь глаз их никто не лишал, но согласно не писанным законам, а может, они и были, где прописаны, внимание к тому, кто выше — это был вызов не по статусу. Антон вовсе не считал себя высшим по отношению к кому бы то ни было на Троле, но у трольцев были в рамках их цивилизации свои правила, которые не могли отменить земляне, как бы им ни претило это.

По мере того, как она приближалась, Икринка замирала со всё большим страхом, наполнявшим её глаза. И когда бродяжка подошла совсем близко, то села на траву так, словно была тут одна, поставив рядом свою кошёлку. Обернувшись в их сторону, она замерла точно так же, как Икринка, со страхом, будто только что их заметила. Растерянность её поразила Антона не меньше её шествия в их сторону. Она явно их только что и увидела! А до этого куда смотрели её глаза? Или она пребывала в своей горькой задумчивости? Потому что сладких мыслей у неё точно быть не могло. Она вздохнула от усталости, пребывая в раздумье, встать ей или остаться. Это читалось в её утомленном, но выразительном и не старом лице.

— Вот, — сказала она, ни к кому не обращаясь, и достала запечённую рыбу и серый хлеб. — В харчевне отдали. Кто-то заказал, а кушать не захотел, не понравилось. А вот, — и она зарылась в свой сплетённый из верёвок баул, — нашла тут у одного посёлка